СТРАНИЦЫ: 1 2 3 4 5
Когда в доме не осталось никого, кроме двух офицеров, капитан позволил себе то, что давно хотел сделать, но сдерживался, чтобы не подрывать собственный авторитет – снял фуражку и слегка постучал лысеющей головой о деревянный косяк двери. Этот более радикальный аналог почесывания в затылке или растирания висков, как ни странно, помогал сосредоточиться и привести мысли в порядок.
- Что с вами, товарищ капитан? - спросил Парфенов, - Вам плохо?
Никитин снова нацепил фуражку и внимательно посмотрел на политрука, но не заметил, чтобы тот разделял обуревавшие капитана чувства.
- Нам плохо, лейтенант, нам. Вся эта ситуация хуже некуда. Что-то мы упустили, не все так просто с этим делом, я сердцем чувствую.
- Да что там может быть не просто, товарищ капитан? - спросил политрук, - Парень явно врет, он путается в показаниях, истерит, как нашкодивший ребенок. Его поведение говорит само за себя. Значок этот, опять-таки…
- У нас все обвинение и доказательство строится на этом чертовом значке! - вскрикнул Никитин, - Больше ничего нет, ни улик, ни признания. Нельзя так. Вдруг мы невинному человеку жизнь ломаем.
- А вдруг, все именно так, как есть, - настаивал на своем Парфенов, - Если не он, то кто? Тот, что стоял справа? Слева? Чем они лучше подходят на роль подозреваемых? У обоих тоже не было значков, но не было и отметин на гимнастерке, у четвертого значок на месте. Вы мне сами недавно сказали, что наше дело – выявить преступника и передать его куда следует. Дальше пусть трибунал разбирается.
- Не будет никто, кроме нас, разбираться, - сказал капитан, - Поставят Белкина к стенке и дело с концом.
- Да я сам был готов его расстрелять! – воскликнул лейтенант, - Думаете, мне просто хочется отличиться, убийцу разоблачить? А у меня лицо той девушки все время перед глазами стоит…
Никитин промолчал, не желая продолжать бессмысленный спор на повышенных тонах. Тем более, что лицо убитой девушки стояло и перед его глазами, отнюдь не улучшая настроение. Затем, вспомнив, что помимо расследования убийств у них есть и другие дела, он взглянул на часы и произнес:
- Ты вот что, Олег, возьми-ка второе отделение и один грузовик - поезжай к каменоломне, смени ребят. И проследи, чтобы солдаты не наболтали друг другу лишнего. Ну и вообще осмотрись там; может, немцы только тебя и ждут, чтобы сдаться. А то, боюсь, тут ты сам под трибунал попадешь за неправомочные расстрелы…
По иронии судьбы, единственным членом немецко-румынской банды, получившим пулю в перестрелке с «чистильщиками», оказался наименее опасный как для советских бойцов, так и для местных жителей, человек. Бывший полицай Пашка Кравчук даже стрелял поверх голов преследователей, чтоб, не дай бог, никого не задеть. Он бы с радостью сдался еще задолго до приезда отряда Никитина в Берешты, но, во-первых, панически боялся, что его расстреляют без суда и следствия (на следствии-то он надеялся доказать, что не только не занимался карательной деятельностью, но даже немного помогал местным, насколько позволяла должность полицая в такой глуши, где его никто толком не контролировал). А во-вторых, не меньше расстрела он боялся Эриха Лиланда, бывшего майора вермахта, собравшего вокруг себя их маленький отряд. Этот немец одним лишь ледяным взглядом своих голубых глаз отбивал всякую мысль о неподчинении и малодушии. А подчинения он требовал и добивался такого, какое и не снилось подчиненным немецкого майора в то время, когда он командовал полноценной ротой, а не ее жалкими остатками.
Стойкое нежелание воевать с советскими солдатами не спасло Кравчука от двух пуль из ППШ, в поясницу и чуть выше. Сперва ему показалось, что его едва задело, оцарапало. Он даже удержался на ногах и сам добежал до входа в штольню. А спустя час катался по каменному полу и стонал от боли, умоляя немцев дать ему морфий. Даже если бы те поняли, о чем он просил по-русски, морфия у них не было. Обе пули засели где-то глубоко в теле, и извлечь их даже в операционной было непростой задачей.
Пашка был обречен на долгую и мучительную агонию. Но, когда наступил вечер, и немцам с румынами осточертело слушать стоны раненого, майор Лиланд молча склонился над Кравчуком, прижал дуло «вальтера» к левой стороне его груди и спустил курок. Остальные отнеслись к этому равнодушно, даже облегченно вздохнули; вид истекающего кровью парня и его бесконечные стоны всем действовали на нервы.
Труп отнесли как можно дальше в штольню, и бросили в небольшом ответвлении основного прохода. Дальний конец этого ответвления был почему-то заделан камнями, не наваленными абы как, а сложенными в подобие стены. Майор Лиланд даже приказал вынуть несколько камней – на предмет посмотреть, не ведет ли этот проход наружу. Но из отверстия ударила такая невыносимая вонь, а за ним царила такая непроглядная тьма, что поиск второго выхода из шахты отложили до лучших времен.
Спустя несколько часов, Кравчук с удивлением обнаружил, что, кажется, не умер. Более того, раны в спине и груди совсем не болели. Мысли, правда, путались, как бывает во кошмарном сне, когда человек пытается и не может осознать – что за чертовщина вокруг него происходит. Пашка явственно слышал некий тихий успокаивающий шепот, не являющийся его внутренним голосом, но ни мог различить ни слова, потому что звучали они на незнакомом языке.
Собравшись с силами, Кравчук решил крикнуть, позвать на помощь. Он уже забыл, как поступили с ним его «друзья», пристрелив, как собаку, и бросив здесь, чтоб не вонял. Однако, набрать в грудь воздуха для крика почему-то не получалось. Изо рта донеслось лишь гнусавое нечленораздельное мычание. Оставив бесплодные усилия и прислушавшись к своим ощущениям, Кравчук в ужасе осознал, что больше не дышит. Однако, ему удалось согнуть пальцы руки, затем, чуть приподнять руку, поскрести кончиками пальцев поверхность камня.
Тихий чужеязычный шепот в голове сменился раздраженной тирадой, которая, если бы Кравчук понимал слова, звучала бы примерно так: «Дрянное тело, негодное! Тэк! Тэк ах лах! Много ран, уже гниет! Негодное! Нужно другое! Тэк!»
После отъезда Парфенова вместе со вторым отделением, капитан Никитин не стал отсиживаться в доме старосты. Меднек убедил его, что спонтанная вспышка гнева среди местного населения, вызванная убийством девушки, не имеет причин для повторения, раз уж убийца найден и арестован. Риск столкнуться с каким-нибудь грубияном, конечно, оставался, но капитан понадеялся на свои звездочки на погонах и пистолет в кобуре.
Первым делом он направился в «казарму №1», проведать караульного, охраняющего арестованного Белкина. Тяжелый деревянный люк, ведущий в подпол, и прочная щеколда, убедили Никитина, что побег невозможен. Сверху на люк еще и стол поставили. Кроме того, первое отделение солдат должно было вернуться не позже, чем через час; ходу до каменоломни было минут десять на машине и немного пешком, но пока сменятся, пока соберутся…
Приободрив караульного обещанием скорой смены, и велев ему запереться в доме изнутри, капитан пошел дальше. Он не мог объяснить, почему ему не сиделось на месте. Замкнутое пространство дома старосты вызывало неприятное давящее чувство, заставляя вспоминать недавний допрос, крики лейтенанта и рыдания Белкина. Хотелось пройтись, подышать свежим воздухом, посмотреть, чем живет село.
Капитан полюбовался небольшими ухоженными виноградниками, яблоневыми и грушевыми садами, уже опустевшими, но обещавшими неплохой урожай в следующем году. Перекинулся парой фраз с попавшимися на пути жителями. Говорили о войне, о погоде, о чем угодно, только не об убийстве дочери кузнеца. Как и надеялся капитан, гнев местных уже поостыл. Да и к нему лично ненависти никто не испытывал.
Вскоре, ноги привели Никитина на небольшую площадь в центре села, на которую выходил фасад белого здания, непохожего на обычные сельские дома. Берешты, хоть и недалеко ушли от деревни по количеству домов и числу жителей, имели собственную церквушку. Но без привычного православного купола, а с остроконечной крышей, увенчанной небольшим крестом.
«Лучше бы больницу нормальную построили, или школу», - подумал Никитин, хоть и сельский житель, но относящийся к религии без особого пиетета. Тем не менее, ведомый любопытством, он поднялся по широким ступеням к приподнятому над землей входу и толкнул дверь.
Внутри царили сумрак и тишина. И без того узкие окна закрывали ставни. Церковь была совсем крохотной; на грубо сколоченных скамьях могли разместиться от силы два десятка прихожан. Не было видно ни икон, ни свечей, ни других признаков, что это помещение вообще имеет отношение к религиозному культу, не считая висящего на стене напротив входа распятия из темного дерева. Иисус на распятии выглядел худым и изможденным, словно узник концлагеря.
Когда глаза капитана чуть привыкли к сумраку, он с содроганием осознал, что угловатый ящик, стоящий у стены под распятием, ни что иное, как гроб. Видимо, по местным обычаям тело покойной перед погребением должно было находиться в церкви. Смутившись, Никитин направился к выходу, и непроизвольно вздрогнул, когда за спиной раздались слова:
- Я могу вам чем-то помочь?
Еще до того, как обернуться, Никитин узнал по голосу пастора Григора Суручану. Священник был явно недоволен приходом незваного гостя. Капитан прокашлялся, лихорадочно соображая, что ответить. Учитывая обстоятельства, сказать, мол, гулял и заглянул из любопытства, было как-то невежливо.
- Извините за беспокойство, святой отец, - сказал Никитин, - Я хотел бы еще раз взглянуть на тело, этого требует расследование.
- Зачем? – удивился пастор, - Если я не ошибаюсь, вы уже установили личность убийцы и взяли его под арест.
- Хотелось бы кое-что уточнить. Это не займет много времени.
- По-моему, это напрасная трата времени, - холодно ответил пастор, - Вам лучше уйти. Это храм Божий, а не анатомический театр.
Капитан Никитин глубоко вздохнул. Он терпеть не мог давить на людей, используя сведения, которые эти люди предпочли бы сохранить в тайне, но выбора не оставалось.
- Говорят, когда пришли немцы, вы проводили молебен и молились за победу германского оружия, - как бы невзначай, равнодушным тоном, произнес Никитин, - Это правда?
На худощавом вытянутом лице Суручану заиграли желваки, но он сохранил хладнокровие хотя бы в речи.
- Вы ведь атеист, не так ли? – парировал пастор вопрос капитана, - Не все ли вам равно, за что я молюсь, если вы не верите в Бога и силу молитвы?
- Неважно, верю ли я, - ответил Никитин, - Вас должно волновать – поверит ли политрук Парфенов в то, что молитвы можно приравнять к сотрудничеству с врагом? И не проведете ли вы следующие лет десять, читая проповеди коллегам на лесоповале? Но я не политрук Парфенов, и не имею желания портить вам жизнь из-за каких-то молитв. Если, конечно, вы не станете упираться и мешать расследованию. Ну, так что, вы разрешите мне взглянуть на тело?
Священник проглотил несказанное, поморщился и направился к гробу. Никитин расценил это как молчаливое согласие.
- Возьмитесь с той стороны, - велел Суручану.
Вдвоем они подняли и отставили в сторону крышку.
- У вас не найдется чем посветить? – непроизвольно понизив голос, спросил капитан.
Отец Григор молча раздвинул ставни на ближайшем окне. Стало светлее.
Тело девушки уже вымыли, переодели в белое платье, причесали, изуродованную шею обвязали белой тряпицей, а поверх - кружевным платком. Но Никитина сейчас интересовали не раны на шее. При первом осмотре тела он запомнил, но не придал большого значения сравнительно небольшим отметинам на предплечье.
Под пристальным неприязненным взглядом пастора, Никитин поднял руку девушки, слегка повернул. Как он и думал, синяки напоминали следы пальцев, и они не были такими смазанными и бесформенными, как в других местах. Видимо, остались после того, как убийца взвалил безжизненное тело на плечо, и нес его, удерживая за руку. Капитан осторожно обхватил своей ладонью предплечье девушки, стараясь совместить свои пальцы с кровоподтеками на холодной бледной коже.
- Зачем вы это делаете? – удивился Суручану.
Никитин не ответил. Ему так и не удалось накрыть своими пальцами все синяки, потому что их явно оставил человек с более крупными ладонями и длинными пальцами. Капитан бережно уложил руку девушки вдоль тела, и знаком показал, мол, это все, можно закрывать гроб.
- Скажите, святой отец, - обратился капитан к пастору, после того, как они вернули крышку гроба на место и отошли ко входу в церковь, - А у вас тут в селе или окрестностях ничего подобного в последние годы не случалось?
- Подобного? Что вы имеете в виду?
- Какие-нибудь нераскрытые, совершенные с особой жестокостью убийства? Не связанные с войной, конечно.
- Понимаю, к чему вы клоните. Нет, вынужден вас разочаровать. Типичное сельское убийство – это пьяная поножовщина в корчме, или муж, не рассчитавший силы и проломивший жене голову во время домашней ссоры. И такие-то случаи можно пересчитать по пальцам одной руки, даже если брать в расчет все соседние села. Я не припоминаю, чтобы хоть кого-то убили подобным образом, - пастор махнул рукой в сторону гроба, - Или чтобы нашли тело с похожими ранениями.
- Тела не всегда находят, - заметил Никитин, - А бывало, что люди пропадали?
- В такой глуши люди нередко исчезают бесследно. Кто-то заблудился в лесу, умер с голоду, замерз зимой или стал добычей волков. Кто-то просто покинул село по тем или иным причинам, не дав знать о себе родным и знакомым. Но вы напрасно пытаетесь привязать эти случаи, происходящие где угодно испокон веку, к трагедии, случившейся здесь и сейчас. У вас же есть убийца, что еще вам надо? Или вы сомневаетесь в его виновности?
- Может, вы и правы, - кивнул капитан, не желая делиться с пастором своими сомнениями, - Извините за то, что отнял у вас время. Последний вопрос, и я ухожу. Вы ведь регулярно выслушиваете признания своих прихожан в грехах? Это называется исповедь, если я не ошибаюсь. И люди рассказывают вам такое, что они не рассказали бы никому другому?
Лицо пастора Суручану, и без того не слишком дружелюбное, побагровело от гнева.
- Вы что – требуете от меня нарушить тайну исповеди?! – прошипел он, - Вы слишком далеко зашли! Сначала, эти ваши угрозы… Только не думайте, что я пошел навстречу из страха. Просто не хотел обострять отношения. Но тайна исповеди – это святое!
- Боюсь, вы не так меня поняли, - смешался Никитин, - При других обстоятельствах, я бы вообще не стал интересоваться этим вопросом. Но я подумал: а вдруг кто-то признается, или просто сообщит нечто, имеющее отношение к преступлению – как вы поступите?
- Я поступлю так, как велит мне Господь, - с достоинством ответил пастор, и указал на дверь, - А сейчас, убирайтесь, будьте так добры. Ваше присутствие оскверняет дом Божий, и я больше не желаю с вами разговаривать.
Капитан Никитин не стал ни препираться, ни оправдываться перед разгневанным священником, и покинул церковь.
«Ишь ты, святоша какой выискался, - подумал Никитин со смесью негодования и обиды, - Еще не видал, небось, как церкви оскверняют и попов вешают. Надо будет все же натравить на него Парфенова, пусть пастор его попробует из церкви выгнать».
Поостыв, капитан все-таки понял, что его слова сильно задели священника. Он даже испытал к нему что-то вроде уважения. Не каждый может вот так ревностно отстаивать свои принципы, зная, что за упрямство его вполне могут упечь в места не столь отдаленные.
Никитин успел вернуться к дому старосты как раз вовремя, чтобы увидеть въезжающую в село полуторку с солдатами первого отделения. Этих никто цветами не встречал. Лица солдат были хмурыми; видимо, сменщики успели поделиться плохими новостями.
Лейтенант Парфенов, хоть и питавший стойкую антипатию к священникам вообще и к местному пастору в частности, был далек от мысли раскручивать против отца Григора дело о сотрудничестве с врагом. Его, в данный момент, занимали непосредственно сами враги, укрывшиеся в полуразрушенной штольне. Если они, конечно, все еще оставались там, а не сбежали каким-то неведомым образом. Больше двух часов наблюдения за входом в бинокль не дали ничего, кроме слезящихся глаз и затекшей шеи.
- Ничего, никакого движения, - произнес лейтенант, опуская бинокль, - И до этого так же было?
- Как в могиле, - пробурчал лежащий рядом в кустах сержант Краско, - Ночью только видно отсвет от костра. А вчера выстрел был, и то один.
- М-да, не застрелились же они все одной пулей, - сказал Парфенов, - А они точно не могли вскарабкаться ночью по склонам? Вдруг вы их упустили, в темноте-то?
- Да что вы, товарищ лейтенант, - обиделся Краско, - Вы поглядите сперва на эти склоны. Мы средь бела дня пробовали подняться вон там, - узловатый палец сержанта ткнул в склон каменоломни, невидимый и непростреливаемый от входа в штольню, - Нет, без веревок и прочей горной амуниции – дело гиблое. А ночью и говорить не приходится… Если только фрицы не отрастили крылья, из этой дыры им не выбраться. Там они, товарищ лейтенант, в пещере затаились, выжидают… Пока от голода кишки не слипнутся – не сдадутся.
Парфенов отложил бинокль. Он пробыл в каменоломне всего несколько часов, а ему уже стало невыносимо скучно. Здесь было так тихо и спокойно, словно не было ни войны, ни ее последствий, в виде поисков, преследования и перестрелок с недобитками. Но Парфенова не радовали красоты природы, не привлекало безделье. В селе остался подозреваемый в убийстве солдат, которого следовало еще раз допросить, расколоть, запротоколировать признание… Может, даже препроводить в город и там поучаствовать в процессе дознания и трибунале. В общем, заняться какой-то более присущей политработнику деятельностью, а не лежать тут в густых кустах, ощущая, как кусачие муравьи забираются под гимнастерку и в сапоги.
- Вот что, сержант, я сейчас, наверное, совершу очень глупый поступок, - сказал, после недолгого раздумья Парфенов, - Нам нужна хоть какая-то ясность. Мы не можем неделю торчать тут и ждать, пока немцы проголодаются… особенно если их там нет.
Сержант Краско недоуменно уставился на политрука. А тот, покопавшись в карманах, извлек носовой платок сомнительной свежести, но все-таки способный сойти за белый. Подняв платок в вытянутой вверх руке, лейтенант Парфенов выбрался из куста и не торопясь пошел ко входу в штольню.
- Ох ты ж, еж твою медь! – прокомментировал происходящее сержант, поспешно подтаскивая поближе к себе ручной пулемет, - Куда тебя понесло?! Назад!
Парфенов обернулся.
- Сержант, прикрой меня, но без команды не стрелять!
Остановившись на открытом месте шагах в двадцати от входа, лейтенант приветливо помахал белым платком. Как ему показалось, во тьме пещеры что-то блеснуло, послышался шорох. Но уверенности не было. Парфенов откашлялся, освежая в уме свои знания немецкого.
- Немецкие солдаты, - обратился он к темному зеву штольни, - Вы слышите меня? Ваша армия отступает. Скоро война кончится. Для вас война может кончится прямо сейчас, как только вы сложите оружие и сдадитесь. Обещаю, с вами будут обращаться как положено. Даю слово офицера.
Грохнул пистолетный выстрел, пуля чиркнула по камню возле правого сапога лейтенанта. Поняв, что не ранен, и что его пытаются взять на испуг, Парфенов крикнул, полуобернувшись назад:
- Не стрелять!
- Ложись! Ложись, дурак! – заорал в ответ сержант Краско, который и рад бы разрядить в штольню весь магазин, да лейтенант своей спиной перекрывал ему сектор обстрела.
Еще несколько солдат второго отделения, услышав выстрел, подтянулись к наблюдательному пункту. Они были готовы вступить в бой в любую секунду, только дай приказ. Раздались щелчки затворов.
- Не стрелять! – еще раз повторил Парфенов, обливаясь потом.
Он уже отчаянно жалел о своем опрометчивом поступке. Белая тряпочка в руке казалась далеко не такой надежной гарантией, как минуту назад. Снова повернувшись к штольне, лейтенант продолжил, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и спокойно:
- Мы знаем, что из каменоломни нет другого выхода. Вы заперты здесь, как в тюрьме. Нам известно, что у вас мало воды и еды. Но вам незачем рисковать и сопротивляться. Это бессмысленно. Сдавайтесь, и вскоре вы вернетесь домой, к своим семьям, - лейтенант сделал театральную паузу и, неожиданно для самого себя, добавил, - Если же вы собираетесь сопротивляться до последнего… Что ж, тогда стреляйте!
Парфенов затаил дыхание, ожидая выстрела. Ему показалось, что из темноты доносятся шорохи, отголоски спора или ругани на немецком, но лейтенант не мог различить ни слова. Затем, все стихло. Постояв для очистки совести еще минуту и не дождавшись ответа, Парфенов медленно отступил от входа в штольню и пошел к своим, все еще сжимая в кулаке мокрый от пота носовой платок.
- Много я видал дураков на свете, - заметил сержант Краско, когда лейтенант поравнялся с его позицией, - И в мирное время, и на войне. Но куда им до тебя, лейтенант.
Парфенов был не в том состоянии, чтобы обращаться внимание на откровенную грубость и издевку в словах сержанта, и тот, поощренный молчанием, продолжил ворчливо поучать молодого:
- Ты, видать, со своими книжками сбрендил совсем. Тебя ж положить могли запросто. Что этим зверям белый флаг, что им слово офицера? Шлепнули бы и все… А с меня потом капитан шкуру спустит…
Лейтенант снял фуражку и вытер рукавом пот со лба. Руки у него тряслись, ноги почти онемели. Но, несмотря на это, чувствовал себя Парфенов лучше, чем после допроса Белкина. Да, положа руку на сердце, он просто великолепно себя чувствовал. Живым, настоящим, сильным и смелым. Лейтенант, конечно, не мог знать, что спустя много лет людей, подобных ему, будут называть адреналиновыми наркоманами. Но если бы узнал, то наверняка обиделся.
- Молчать, сержант! – прервал он разглагольствования Краско, - Звери тоже хотят жить. Они сдадутся, сержант. Может, не сегодня. Но скоро сдадутся.
Если бы лейтенант Парфенов слышал разговор, происходивший поздним вечером в сельской корчме, его и без того невысокое мнение о лояльности местного населения резко изменилось бы к худшему. Но Парфенова не было в Берештах, он геройствовал в каменоломне, а капитан Никитин, хоть и знал о существовании корчмы со слов старосты Меднека, не имел никакого желания наведаться в это злачное место. Что касается рядовых солдат, то тем же Никитиным им было строго-настрого запрещено шляться по селу с наступлением сумерек.
Выпроводив обычных посетителей, корчмарь Василь Чепрага запер дверь на засов и задернул занавески, чтобы не заглядывали случайные прохожие. Вокруг стола, заставленного недопитыми кружками с пивом и чадящими огарками свечей в глиняных мисках, расселись четверо редких в военное время представителей взрослого мужского населения села. Имена и фамилии троих из них после вчерашней заварухи оказались записаны в блокнот лейтенанта. Четвертым был кузнец, отец убитой Марицы, не принимавший участия в нападении на солдат.
Собравшиеся, не обладая реальной властью и не занимая высокие должности, были искренне убеждены, что если кому и решать важные для всего села вопросы – то только им. Иначе говоря, происходило неофициальное заседание местного актива.
- А я говорю: перекрыть им выезд из села, и не пущать, покуда не отдадут нам виноватого! – утверждал, стуча кулаком по столу, старший и наиболее рьяный из заговорщиков, зажиточный садовод по имени Марку Подолян, - Иначе правосудия нам не видать, как своих ушей. Верно я говорю, Мартин?
С утра запивающий горе кузнец был пьянее, чем все остальные, вместе взятые, поэтому он ограничился тем, что исступленно закивал головой.
- Так они тебя и спросят – выпускаешь ты их или нет, - возразил Антонаш Цуркану, крупный, неопрятный мужичина, с грубыми чертами лица. Красный нос безошибочно указывал на пристрастие его обладателя к выпивке. Именно он оказался под прицелом пистолета лейтенанта Парфенова, когда пытался вырвать винтовку у одного из рядовых бойцов.
- У меня не спросят, а у народа, небось, спросят.
- У народа… Вон, утром народ собрался, намяли бока троим служивым, а только стрельба началась – вмиг все присмирели. А сейчас уж никого не поднимешь.
- Так какой там народ, бабы одни.
- А кроме баб да стариков никого и не осталось, мы вот только. Я к тому, что толпой буянить глупо. Иначе надо, втихую.
- Братцы, да что ж это вы? Ведь, эта, командиры ихние уже нашли убийцу, - напомнил добродушный толстяк Василь Чепрага, - Судить, верно, будут.
- Василь, ты что – дурак? – покосился на корчмаря Подолян, - Нам-то что с их суда? Мы и не узнаем, чем дело кончилось. Может, отпустят его. Капитан-то ихний что-то никак не уймется, опять тело оглядывал, в церкви. Не иначе кого-то еще подозревает. Нет, я так мыслю: надо брать дело в свои руки!
- И что ж ты предлагаешь? Костьми лечь? Да и выдали бы нам парня этого, а толку? У нас ни суда, ни тюрьмы…
- Ну, веревка, мыло и крепкий сук найдутся, - усмехнулся Подолян.
- Да что ж ты такое говоришь?! Не боишься солдат, так хоть побойся Бога…
- А что мне бояться? Я в церковь каждое воскресенье хожу, и молюсь изрядно. Исповедаюсь, замолю грех.
- Ходить ходишь, а слова Божьего не знаешь, - заметил Чепрага, которому явно не нравилась вся эта затея Подоляна, - «Не мстите за себя, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам!». Так отец Григор однажды говорил на проповеди, а я запомнил. Не наше это дело – суд вершить. На все воля и гнев Божий…
- Этот отец Григор, скажу я вам, тот еще фрукт. У него в проповеди одно, а на уме другое.
- Ты его мысли читал что ли?
- А и читать не надо, на лице все написано. Как немчура пришла – он им готов был пятки лизать, а может и не только пятки…
- Ну, тише, тише, не надо оскорблять святого отца. Сам-то, небось, как немчура пришла, в партизаны не подался.
- Так и ты не подался. Мне немцы худого не делали…
- И капитан этот тоже ушлый тип. Надо же – убийца сидит в подполе, а он все чего-то вынюхивает.
- А еще в книге Божьей такое есть, да на проповеди не услышишь, - вдруг решил тоже обратиться к авторитетному источнику Марку Подолян, - «Око за око, зуб за зуб. Кто убьет скотину, должен заплатить за нее; а кто убьет человека, того должно предать смерти».
- Брешешь поди?! Не может такого в Писании быть!
- А вот и есть!
Пьяный вусмерть Мартин Златов при словах «предать смерти» аж встрепенулся.
- Убью! – произнес он, с трудом ворочая языком, - Завтра ж пойду и… того! Пусть расстреляют, пусть в ад попаду, а эта сволочь ходить по земле не будет! Не боюсь никого!
И кузнец, размахивая кулаками, попытался встать.
- Так, братцы, - Подолян положил руку на плечо кузнеца, заставив его опуститься на лавку, - Давайте-ка проводим Мартина домой, да уложим его проспаться. Хмель нашему делу не помощник. А потом продолжим...
Этой ночью лейтенант Парфенов, благодаря званию и должности освобожденный от необходимости дежурить до утра в обнимку с оружием, спал крепким и здоровым сном, свернувшись под плащ-палаткой и тихонько посапывая. Должно быть, ему снилось что-то приятное. Как он, простой лейтенант, берет в плен фельдмаршала Паулюса, невесть как перенесшегося из зимнего Сталинграда в осеннюю молдавскую глушь. Но это лишь догадки.
Капитан Никитин, напротив, спал беспокойно, ворочаясь и потея. Его терзали сомнения и муки совести, неразрешенные загадки и вопросы без ответов. Он разрывался между желанием освободить Белкина и возобновить расследование убийства, и страхом, что это может оказаться ошибкой, которая будет стоить ему карьеры, а то и жизни.
Мартин Златов, отец бедняжки Марицы, скорее не спал, а пребывал в многочасовом пьяном угаре. В видениях, вихрем проносящихся в его измученном разуме, он расправлялся с убийцей дочери десятками разными, самыми жестокими и мучительными способами. Но это не приносило ему успокоения.
Жена кузнеца, видя, до чего он доводит себя беспрестанным пьянством, нашла и вылила в нужник все запасы спиртного, и поклялась сама себе, что завтра не позволит мужу и капли пива взять в рот. Ну, если только похмелиться…
В сыром и холодном подполе, скрючившись под какой-то грязной тряпкой, забылся тяжким сном рядовой Белкин, дрожа и временами постанывая. Ему снилось, что его ставят к испещренной выбоинами кирпичной стене, завязывают глаза, зачитывают краткий приговор… При звуках щелчков затворов Белкин пробуждался со стоном.
Тревожные и мучительные сны уже вторую ночь подряд одолевали немцев и румын, скрывающихся в заброшенной шахте. Если бы им пришло в голову поделиться с друг другом содержанием своих ночных кошмаров, то они с удивлением обнаружили бы явное сходство, вплоть до деталей. Но они были взрослыми людьми, солдатами, прошедшими войну и не склонными к обсуждению снов и чувств, словно кисейные барышни. Каждый держал свои страхи в себе, и если и жаловался, то на темноту, грязь, сырость, голод, холод, проклятых русских, судьбу, но только не на кошмарные сны.
А то, что овладело мертвым и потому бесполезным телом Пашки Кравчука, вообще не хотело спать. Из желаний и потребностей ему была ведома лишь жажда. Из чувств – гнев.
Когда-то давно, задолго до распятия Христа, во времена языческих богов и кровавых жертвоприношений, Оно вольготно жило среди людей, во множестве обличий и воплощений, столь же привычных и знакомых людям, как волки и медведи. В густых хвойных лесах нынешних Германии и Франции, в горах, где теперь смыкаются границы Румынии и Венгрии, в дубравах, где спустя много веков возникнет Русь, в болотах и пещерах – властвовал культ Зверя. Сотни пар красных глаз горели во тьме, суля увидевшему их лишь одно – страшную и мучительную смерть. Древние племена приносили Ему в жертву рабов и пленников, чтобы хоть на время утихомирить, но иногда сами и целиком становились жертвами Его безудержной ярости и жажды крови.
Потом на эти земли пришло христианство. Нечто, обладающее непознаваемой силой. Способное поражать невидимым оружием и истощать одним лишь своим присутствием. Древние боги и их культы не могли сопротивляться натиску новой религии. Можно было разорвать на клочки тысячи христиан, но нельзя было захватить и починить себе их разум, вселить в их души страх, заставить их трепетать перед злом, таящимся в темных лесах и подземельях. Чем больше людей обращалось в христианство, тем слабее становились культы Зверя, тем меньше оставалось Его воплощений.
К тому времени, как карта Европы приняла привычные нам очертания, оставалось всего несколько святилищ и жалкая кучка последователей, все еще поклоняющихся и приносящих жертвы древнему злу. То, что когда-то было неотъемлемой, хотя и ужасной, частью жизни людей, превратилось в мифы, легенды и сказки.
День третий
Телефонограмма по ВЧ.
Заместителю начальника штаба Управления войск НКВД по охране тыла Юго-Западного фронта, полковнику Тимошенко.
От капитана НКВД Александра Никитина.
Довожу до вашего сведения, что сообщенная местным населением информация о наличии группы немецких и румынских солдат в районе села Берешты в 15 км к востоку от г. Унгень – подтвердилась. Группа в количестве восьми человек была обнаружена в лесу, между селами Берешты и Черитень. После боестолкновения, группа отступила и укрылась в заброшенной каменоломне в 5-6 км от села Берешты. Потерь с нашей стороны нет.
1. В связи с тем, что преследуемые вооружены, оказали ожесточенное сопротивление и находятся на укрепленной и труднодоступной позиции, мной было принято решение, что прямой штурм каменоломни с имеющимися в моем распоряжении силами и вооружением, не оправдан и рискован, приведет к большим потерям личного состава. Немецкая группа блокирована в штольне каменоломни. Прошу ваших указаний относительно дальнейших действий.
2. Также сообщаю, что во время нахождения части личного состава в селе Берешты, предположительно одним из бойцов второго отделения было совершено убийство местной жительницы, Марицы Златовой (19-20 лет). Обстоятельства преступления и личность виновного выясняются.
Капитану НКВД Александру Никитину.
От замначальника штаба Управления войск НКВД по охране тыла полковника Тимошенко.
П.1. Продолжайте блокирование противника столько, сколько потребуется. Желательно взять живьем не менее двух человек, для получения сведений об их бывшем подразделении, а также о других подобных группах, возможно, все еще скрывающихся в этом районе.
П. 2. Приказываю приложить все усилия к расследованию преступления и аресту подозреваемого (подозреваемых). Арестованных препроводить в военную комендатуру в г. Кишинев для дальнейшего расследования и наказания. Обращаю ваше внимание, что выполнение п.2 не должно мешать и противоречить основной задаче вашего отряда.
Приложение. Записка для капитана А. Никитина (лично)
Капитан, что за делов ты там наворотил? Тебя всего-то послали разобраться с кучкой недобитков. Таких кучек по всей Молдавии, может, еще десяток шляется. Ты что, каждую собираешься выкуривать неделями? В общем, с этой группой крутись, как получится, но впредь не занимайся ерундой.
И что там еще за убийство? Почему до сих пор неизвестен виновник? Тебе политрук даден зачем, сопли тебе подтирать? Пусть он займется, если тебе недосуг. Недоволен я тобой, Никитин, шибко недоволен. Все, работай!
Письмо капитана Никитина домой
Здравствуйте, мои дорогие женщины, Леночка и Настенька!
Я ужасно по вам соскучился. Надеюсь, что в этом году мне все-таки удастся приехать в отпуск, а там и война закончится, и мы снова будем вместе. Думаю, мы переедем в город. Может, даже в Москву.
Лена, дорогая моя, как твое здоровье? Я очень волновался, узнав, как ты подхватила воспаление легких прошлой зимой. Когда начнутся холода – одевайся теплей, особенно на работу. Не экономь на питании, покупай масло, сахар и сало, на те деньги, что я присылаю. Надеюсь, сейчас проблем с продуктами уже меньше.
Настя, учись хорошо, не ленись. Дочь офицера должна быть отличницей и подавать пример своим одноклассникам. Когда я вернусь, буду проверять у тебя уроки. И мы будем вместе с тобой читать всякие интересные книжки.
Лена, если будет возможность – сделай и пришли фотокарточку, свою и Насти, хоть так повидаюсь с вами.
К сожалению, я не могу рассказать, где я сейчас нахожусь и чем занимаюсь – секретность. Но не волнуйтесь, я далеко от линии фронта, в безопасности. Тут совсем не стреляют.
Слышала новость? Только наши войска подошли к Румынии, как там случился переворот, власть поменялась. И теперь румыны воюют за нас, против фашистов. Если все пойдет так и дальше, скоро войне конец.
Эх, прости, и тут не удержался от военных новостей. Не думай об этом. Заботься о себе и дочери. Как только выбью отпуск – обязательно напишу. Я вас очень-очень люблю.
Большая часть дня ушла на поездку в Унгень, поселок, где был телеграф и телефон. Для капитана Никитина, успевшего за последние дни привыкнуть к тишине и спокойному укладу сельской жизни (не считая, конечно, заварухи, связанной с убийством), Унгень показался неприятно оживленным и шумным. В поселке, расположенном прямо на границе с Румынией, располагалась довольно крупная железнодорожная развязка. На путях стояли или перемещались эшелоны, паровозы разрывали воздух свистом пара и гудками. Под ногами грязь, в воздухе копоть, кругом суета… Почти все встреченные капитаном люди куда-то спешили; одни уезжали, другие приезжали, третьи просто торопились убраться с пути первых и вторых.
Здесь было много военных, а также неизбежно связанных с их присутствием проблем и затруднений. По пути к зданию местной комендатуры, «виллис» Никитина дважды останавливали, и он подвергался проверке документов. Сперва это был обычный офицерский патруль, затем капитана притормозил коллега из НКВД. Капитан каждый раз терпеливо предъявлял удостоверение и отвечал на вопросы, понимая, что в прифронтовой полосе бдительность оправдана. Шпионы и диверсанты нередко маскировались именно под офицеров, надеясь таким образом избежать частых проверок, или хотя бы сделать их менее тщательными.
Отправив из комендатуры отчет начальству и получив ответ с выговором, Никитин почти не расстроился. Подобные разносы в военное время свидетельствовали скорее о интересе начальства к происходящему на местах и желании быть в курсе событий, а не о том, что над головой подчиненного сгустились тучи. Если бы полковник Тимошенко действительно был «шибко недоволен», на помощь отряду Никитина уже выдвинулся бы пехотный взвод с парой минометов, для радикального и быстрого решения проблемы. А так, указание продолжать операцию «столько, сколько потребуется» давало Никитину полную свободу действий.
Воспользовавшись удобным случаем, Никитин написал и отправил письмо домой, а также закупился кое-какими продуктами, солью и мылом. После чего без сожаления покинул суетный Унгень.
На обратном пути Никитин заехал на каменоломню. Тут все было по-прежнему, сдаваться немцы явно не торопились.
- Ну, что тут у вас? – осмотревшись, спросил Никитин, - Все тихо?
- Так точно, товарищ капитан! – отрапортовал Парфенов, - Продолжаем ждать. А вы как съездили?
Никитину показалось, что лейтенант выглядит слегка напряженным, словно он что-то натворил и не хочет, чтобы командир об этом узнал. Но поскольку ничего в поведении сержанта Краско и других солдат не указывало на некое страшное происшествие, капитан не стал докапываться.
- Получил от полковника втык и указание держаться до последнего, - сообщил Никитин, - Может, оно и к лучшему, что эти не сдаются. Пусть они там поголодают, а мы отдохнем немного. Хорошо, что погода теплая и дождя нет.
- А что насчет…? – Парфенов не договорил, но и без слов было понятно, что его интересует.
- Я пока не стал сообщать, что мы арестовали подозреваемого, - признался Никитин, - Хотя, конечно, о самом преступлении пришлось доложить.
- Почему же не стали, товарищ капитан? – удивился Парфенов.
- Не хочу торопиться с выводами, - Никитин покосился на сидящих неподалеку бойцов, из числа тех, кто отдыхал после наблюдения за каменоломней, - Надо будет еще поразмыслить над этим делом. Не все с ним так ясно, как тебе кажется. Вот что, Олег, я сейчас вернусь в село, пришлю сюда первое отделение. А позже мы еще раз допросим Белкина, только давай без криков и угроз, хорошо?
Парфенов неохотно согласился.
- Может, мне сразу с вами вернуться, на «виллисе»? – предложил он.
Но у Никитина было на уме одно маленькое дельце, которое он предпочел бы провернуть до возвращения лейтенанта.
- Знаешь, я все-таки попрошу тебя поприсутствовать при смене, - сказал он, - На всякий случай. Присмотрись к бойцам, как они себя ведут, о чем говорят. Политзанятие проведи что ли, пока оба отделения вместе будут. Впрочем, если тебе не терпится вернуться в село…
- Мне терпится, - сдержанно ответил лейтенант Парфенов.
Загремела стальная задвижка, люк со скрипом распахнулся, впуская вниз сноп дневного света. Сидящий на полу Дмитрий Белкин со страхом и надеждой поднял голову. По спущенной лестнице осторожно сошел капитан Никитин с фонариком в руке. Сперва он посветил на самого Белкина, заставив того зажмуриться и прикрыть глаза ладонью. Убедившись, что арестованный не собирается напасть и вообще ведет себя смирно, капитан обвел лучом фонаря стены подпола. Они были выложены крупными неровными кусками бутового камня, без раствора, но все же достаточно крепко. Сделать подкоп, конечно, можно, даже голыми руками, но не за два дня. Белкин, судя по всему, и не пытался.
- М-да, неважнецкие у тебя тут апартаменты, - пошутил капитан, - Клопов хоть нет?
Потолок в подполе был таким низким, так что капитан, даже сняв фуражку, задевал доски головой. Арестованный же вообще не имел возможности выпрямиться во весь рост.
- Мыши есть, товарищ капитан, - помолчав, выдавил Белкин, - Но я к мышам привычный.
- Ты… это… ничего не хочешь мне сказать? – неуверенно спросил Никитин. Он не продумал заранее, что и как будет спрашивать, в надежде, что Белкин сам направит разговор в нужное русло, - Пока мы тут одни, без политрука.
- Что ж я еще могу сказать? – солдат вздохнул, - Все уже сказал, да вы мне не верите… Не виноват я ни в чем. Напраслину на меня возвели. А как оправдаться – не знаю…
Капитан покосился на люк, через который ему были видны сапоги стоявшего наверху караульного. Придвинувшись поближе к Белкину и подальше от люка, Никитин тихо произнес:
- Белкин, делай то, что я тебе скажу, и не задавай глупых вопросов. Руку покажи.
- А? Что? – не понял Белкин.
- Руку, говорю, покажи.
Боец нерешительно протянул ладонь, словно просил милостыню. Никитин попытался приложить свою ладонь поверх ладони Белкина, но, стоя напротив, это было невозможно. Пришлось подойти к арестованному вплотную, встать сбоку от него. Если Белкин настоящий убийца, и за взглядом его унылых глаз кроется холодный расчет: наброситься на невысокого капитана, завладеть его оружием и попытаться сбежать – лучшего момента трудно было представить. Никитин и не думал справиться с Белкиным один на один, надежда была лишь на то, чтобы продержаться несколько секунд, пока не подоспеет помощь.
Никитин секунду или две колебался, затем схватил Белкина за запястье, а ладонь другой руки приложил к ладони бойца. Сразу было видно, что ладони у капитана и рядового, несмотря на разницу в росте и возрасте, примерно одинаковых размеров. Никитин облегченно вздохнул. Хотя, как он напомнил себе, кровоподтеки на коже – совсем не то же самое, что отпечатки пальцев на ровной и твердой поверхности. Кто их знает, как они образуются и сохраняются, тем более на мертвом теле.
- Ты вот что, Белкин, - сказал капитан, на всякий случай вновь встав напротив, на расстоянии вытянутой руки, - знаешь или можешь припомнить что-то такое, что позволит снять с тебя подозрения?
- Так вы верите мне?! – дрожащим голосом воскликнул рядовой, - Верите, что я не убивал?!
- Тише, не ори, дурак! – оборвал его Никитин, - Я пока не знаю, во что верить, и ничего тебе не обещаю. Да, я не согласен с выводами Парфенова, который назначил тебя виновным только из-за того дурацкого значка. Но мне нужны какие-то факты в твою защиту. Давай, вспоминай.
- Что вспоминать, товарищ капитан?
- Говорю же, любые детали, любые мелочи, даже если тебе они кажутся неважными. На слово я тебе все равно не поверю, но мне надо знать, в какой стороне копать.
- Да я даже не знаю, товарищ капитан… Насчет значка этого я правду сказал – потерял то ли в дороге, то ли в селе уже. Кто угодно мог найти, да подсунуть… А больше я и не знаю ничего.
- Ладно, с приключениями твоего значка после разберемся. Ты лучше скажи – с девушкой этой ты виделся накануне убийства? Говорил с ней? Может, там и значок оборонил, а она нашла?
- Нет, клянусь! Не видел я ее ни до, ни после.
- А не тебе ли она букет кинула, когда мы в село въезжали? - вспомнил капитан.
Глаза Белкина округлились от неподдельного изумления.
- Так это та самая девушка? Это ее убили?
Никитин, полагаясь на свое знание людей и интуицию, был уверен, что эти вопросы вырвались у Белкина почти неосознанно, и он не врет. Также капитан отметил, что в отсутствии лейтенанта Парфенова Белкин говорит гораздо свободнее и охотнее, почти не запинается. Похоже, при первом допросе причиной истерики у парня было не чувство вины, а страшный политрук, орущий и угрожающий расстрелом.
- Постой-ка, получается, ты не знаешь, как выглядела та девушка, которую убили? – скорее про себя, чем обращаясь к Белкину, произнес капитан.
- Откуда? Я ж вам говорил, и раньше на допросе и сейчас – не виделся я с ней. С живой, в смысле. И с мертвой тоже. Я о том, что какую-то девушку убили, узнал только когда бабы голосить начали.
Никитин задумался. Он-то верил, что Белкин говорит правду. Но веру к делу не подошьешь. Опять все строится на одних догадках, и никаких фактов.
- Так, - решил он наконец, - Если хочешь жить, то же самое будешь рассказывать на всех последующих допросах. И ничего, кроме своих собственных записанных слов, не подписывай. Станут запутывать, угрожать, бить – стой на своем. Иначе сломают, оговоришь себя, и ничего потом уже не докажешь.
- Понял, - с надеждой закивал головой Белкин, - Понял, товарищ капитан. А… это…?
- Что?
- Вам правда нужно знать, кто цветы-то поймал?
У Никитина дрожь пробежала по спине, от того, что он чуть не проворонил эту подробность, хотя сам же первый про нее спросил.
- Алешка Звягинцев, - не дожидаясь реакции капитана сообщил Белкин, - Я в кузове как раз напротив него сидел. Он эти цветы потом, когда в хату заселились, в воду поставил. И что-то болтал про деревенских девушек, мол, какие они неизбалованные и легко доступные… Ну, вы понимаете, какие разговоры бывают. А вечером, когда мы в хате прибирались, он ушел куда-то, его долго не было…
- Но ночевал-то он в доме? – нетерпеливо спросил Никитин.
- Так точно, - подтвердил Белкин, - До трех ночи. А потом он меня на посту сменил.
Записку на столе Никитин заметил далеко не сразу после возвращения в «штаб». Ни старосты, ни его внука дома не было, грузовик с солдатами первого отделения укатил в каменоломню, так что Никитин сбросил сапоги и завалился на постель, отдыхая после поездки и обдумывая то, что ему удалось узнать после разговора с Белкиным.
Через полчаса он с неохотой поднялся, развел огонь в печи и принялся готовить, как умел, бульон из купленной в Унгене тощей, но свежей курицы. Желудок капитана категорически протестовал против сухого пайка и второсортной, выпущенной в первые годы войны, тушенки. Хотя совесть и подсказывала Никитину и его желудку, что год назад в блокадном Ленинграде эту банку тушенки со всеми ее жилами и кусками желтоватого жира сочли бы царским угощением для целой семьи.
Лишь налив готовый бульон в тарелку и сев за стол, Никитин обратил внимание на торчащий из-под солонки белый листок. Не выпуская из рук ложки, капитан другой рукой достал записку. Прочитал, нахмурился, осмотрел листок с обеих сторон и, аккуратно сложив, убрал в карман.
Коротко просигналила полуторка, въезжая в село. Никитин доел суп и вышел встретить солдат. Он почти сразу высмотрел в группе бойцов, сгрудившихся возле грузовика, Алексея Звягинцева. Капитан постарался вспомнить, как тот вел себя во время дознания, когда оказался в числе четырех ночных караульных вместе с Белкиным. Но ни тогда, ни сейчас, в поведении Звягинцева ничего не бросалось в глаза, не казалось странным. Впрочем, к Белкину это тоже относилось. А девушку-то все-таки кто-то убил…
Уже ближе к вечеру, дождавшись, когда лейтенант Парфенов уйдет по своим делам, Никитин решил позвать и с глазу на глаз поговорить со Звягинцевым. Капитан опять шел на риск, как во время встречи с Белкиным. Но, во-первых, в виновность Звягинцева ему тоже не очень-то хотелось верить, а во-вторых, он надеялся, что даже убийца не настолько глуп и кровожаден, чтобы бросаться на вооруженного офицера. Скорее, если боец и правда виновен, он постарается сбежать после того, как его вызовут в «штаб».
Размышляя таким образом, Никитин подошел к двери, сбираясь кликнуть кого-нибудь из солдат. Но едва открыв дверь, капитан вздрогнул от неожиданности – на крыльце стоял рядовой Звягинцев.
«Сам пришел! – растерявшись, подумал капитан, - Неужели сам догадался, что я его разрабатываю? И что он собирается делать? Убить меня?!»
Справившись с волнением, Никитин вопросительно взглянул на бойца.
- Разрешите обратиться, товарищ капитан? – произнес тот, - И желательно в доме, наедине.
Никитин прекрасно понимал, что заминка с ответом или хоть какие-то признаки волнения выдадут его, но ничего не мог с собой поделать. Ему совсем не хотелось, чтобы убийца перехватил инициативу и навязывал выгодные для себя условия.
- А… в чем, собственно, дело? – спросил Никитин, - Можно и тут обсудить, в доме темновато.
Теперь замялся Звягинцев. Капитан автоматически отметил значок «Отличник РККА» на его гимнастерке, точно такой же, какой был найден в руке убитой девушки. Но тот факт, что значок этого бойца на месте, почему-то не успокаивал. Никитин давно догадывался, что значок – далеко не главная улика, может, вообще не улика, и придавать ему слишком большое значение было ошибкой.
- Я бы, все-таки, предпочел поговорить без посторонних глаз и ушей, товарищ капитан, - сказал Звягинцев, - И пока нет товарища политрука. Хотел бы кое в чем признаться… Может, это имеет отношение к убийству той девушки.
Капитан удивился. Боец выглядел скорее смущенным, чем встревоженным своим возможным разоблачением. Словом, не походил он на убийцу, хоть ты тресни. И Никитин рискнул, пригласил его в дом.
- Присаживайся, - Никитин кивнул Звягинцеву на стул, сам же остался стоять, стараясь держать руки свободными и недалеко от кобуры, - Итак, что ты хотел рассказать?
Звягинцев немного помолчал, собираясь с мыслями. Руки он сцепил в замок, и Никитин не мог толком прикинуть, насколько большие у бойца ладони. Вроде, больше, чем у Белкина и самого капитана. Да и сам парень чуть покрупней.
- Тут такое дело, товарищ капитан, - начал Звягинцев, - Я, если помните, был на допросе вместе с Димкой Белкиным и еще двумя.
Никитин кивнул.
- Там товарищ лейтенант про значок расспрашивал, - Звягинцев непроизвольно подергал собственный значок на гимнастерке, - А потом нас троих отпустили, а Белкин остался. И его, вроде как, под арест взяли, да?
Никитин снова кивнул, пока не понимая, к чему клонит рядовой Звягинцев.
- Так я вот как раз насчет значка, - как-то неопределенно сказал боец.
- Говори же, ну, - поторопил его Никитин, - При чем этот значок?
- Знать бы, что так все обернется, я бы раньше сказал. Но я-то думал, против Белкина и другие улики есть, что он еще на чем-то прокололся или сознался. А значок… Он ведь и правда его потерял еще до приезда в село.
- Откуда знаешь?
- Оттуда, что я его нашел. Белкин значок еще в грузовике посеял. Я подобрал, да сразу отдавать не стал. Пусть, думаю, сам заметит пропажу, поищет, поволнуется… Ну, вроде как подшутить над ним решил. А после я бы отдал, конечно.
- Ишь, шутник выискался, - хмыкнул Никитин, - Ну, а потом что?
- А там погоня, перестрелка… В общем, вспомнил я про значок только на следующий день, когда…
- Когда встретился с Марицей Златовой? – предположил капитан.
- Так точно, - не стал отпираться Звягинцев, - Откуда вы узнали, товарищ капитан?
- Сорока на хвосте принесла, да и догадаться нетрудно, - сказал Никитин, - Ты что же, получается, виделся с ней перед самым убийством?
- Мы с ней познакомились еще вечером. А утром, ну… как бы свидание у нас было. Но я вам клянусь, товарищ капитан – пальцем ее не тронул. Даже слова дурного не сказал. Нравилась она мне, честное слово. И я ей, наверное, тоже. У нас и не было ничего, так, поцеловались разок-другой. Договорились еще встретиться, когда я из каменоломни вернусь. Тут-то я ей лишний значок и подарил, на память. А что? Раз их у меня два оказалось. Про Белкина я тогда и не подумал.
- Что ж ты на допросе-то молчал про все это?! – вспылил капитан.
- Так меня никто и не допрашивал! – огрызнулся Звягинцев, - Нас же лейтенант отпустил, откуда я знал, о чем вы там дальше с Белкиным говорили и что спрашивали? К тому же, - смутившись, признался он, - испугался я. Уж очень политрук у нас суровый, чуть что – сразу трибуналом грозит. Вдруг, начну я про встречу с девушкой да про значок рассказывать – а он на меня всех собак повесит? И сидел бы я сейчас в подполе, вместо Белкина.
- Не исключено, - согласился Никитин, успев ознакомиться с драконовскими методами допроса лейтенанта Парфенова, - Так, со значком все понятно, его можно выбросить из головы. Давай уточним другое. С девушкой ты виделся во сколько?
- В самом начале седьмого, как караул закончился. Наши уже проснулись, ну а я, не заходя в дом, сразу к ней. Она говорила, что по утрам коз доит.
- Сколько времени вы провели вместе, и где?
- Да полчаса от силы. Иначе ее отец заподозрил бы. Вышли совсем немного за околицу.
«А тело нашли и шум подняли где-то около семи, - припомнил Никитин события того черного дня, - Выходит, Звягинцев, если он говорит правду и убийца не он, разминулся с настоящим убийцей на считанные минуты. Девушка даже не успела вернуться от места свидания к дому. Потому цело и не испачкано платье – душегубу не пришлось далеко тащить девушку, ни живую, ни мертвую».
- Так, Звягинцев, - строго сказал капитан, - Напряги свою память и постарайся вспомнить: кого ты видел тем утром, сразу после того, как расстался с Марицей?
- Да, встретил я какого-то мужика, - сказал Звягинцев, - Ну, как встретил? Я же не хотел, чтобы про Марицу соседи сплетничали, так что я как его увидел – стороной обошел. Он меня, вроде, и не заметил. Потом еще бабы какие-то встретились, коров уже стали выгонять. Но это было уже далеко от дома, так что я особо не прятался.
- Что за мужик? Ты его рассмотрел?
- Откуда ж мне знать, что за мужик? Местный, надо полагать. Не очень старый, без бороды. Я его издалека видел, всего пару секунд.
- В чем одет был?
- Ну… в этом… в таком, в общем, коричневом чем-то…
- М-да, наблюдательность у тебя ни к черту, Звягинцев, - вздохнул капитан, - Ты его узнаешь, если снова увидишь?
- Думаю, узнаю, - сказал Звягинцев, - По фигуре. Особенно если он будет в такой же одежде и стоять на том же месте.
Никитин взглянул на часы. Уже темнело. К тому же, со двора донесся резкий голос лейтенанта Парфенова, распекающего кого-то из бойцов за неряшливый внешний вид. А с Парфеновым стоило поделиться своими мыслями, прежде чем предпринимать какие-то шаги. Причем не только касательно Звягинцева и сообщенных им сведений.
- Ты вот что, сейчас иди, и никому про этот наш разговор не болтай, - распорядился Никитин, - А завтра с самого утра мы с тобой будем обходить село, искать того мужика. Он, может, живет где-то неподалеку от кузнеца. Постарайся за ночь вспомнить о нем все, что только можешь.
- Слушаюсь, товарищ капитан, - Звягинцев поспешно вскочил, видимо, тоже услышав приближение политрука и не желая с ним встречаться.
- Что это от вас Алешке Звягинцеву понадобилось? – спросил, входя в дом, Парфенов, - Мне он ни на что не жаловался.
- Звягинцев поделился кое-какими сведениями, которые не помешает завтра проверить, - ответил Никитин, - В то утро, незадолго до убийства, он видел какого-то мужика. Надо бы его найти.
- Зачем? – оживился Парфенов, - Что нам это даст? Этот Звягинцев сам-то какого лешего делал в такую рань на улице?
- Ты не суетись, Олег. Сядь, сперва перекуси, - сказал Никитин, - А я тебе все расскажу.
Из лучших побуждений, Никитин решил умолчать и о романтических отношениях рядового Звягинцева с погибшей Марицей, и о том, каким образом значок, принадлежащий Белкину, оказался в руке убитой. Все эти детали и обстоятельства могли еще больше запутать неопытного сыщика Парфенова. Не говоря уж о том, что с него сталось бы и Звягинцева взять под арест. Просто так, на всякий случай. Так что капитан заострил внимание на главном – недалеко от места, где впоследствии нашли тело, и незадолго до убийства, шлялся местный житель. Который, заметьте, не поспешил сообщить об этом ни самому капитану, ни старосте. Это подозрительно.
- Кстати, мы все это время разрабатывали лишь одну версию, - сказал Никитин, - Согласно которой девушку убил один из наших бойцов. А почему это не мог быть кто-то другой? Кто-то из села.
- Так значок же, товарищ капитан, - напомнил Парфенов.
- Забудь ты про значок, - отмахнулся капитан, но не стал объяснять почему.
- А как же мотив? Зачем кому-то из местных убивать кузнецову дочь?
- Не знаю. Я просто говорю, что рассматривать следует все версии, включая эту. Поэтому я и хочу завтра со Звягинцевым найти того мужика…
- Может, нам в придачу и Белкина освободить? – язвительно осведомился Парфенов, - И извиниться перед ним?
- Если по-хорошему, да, следовало бы, - столь же язвительно ответил Никитин, - Но, поскольку следователи из нас отнюдь не хорошие, то пусть посидит пока. По крайней мере до тех пор, пока мы не поговорим с тем неизвестным мужиком.
Парфенов воздержался от продолжения разговора. Молча доев ужин, он поднялся из-за стола.
- Да, и вот еще что, - вспомнил Никитин, - Олег, взгляни-ка на это. Нашел на столе, когда вернулся.
Капитан достал из кармана записку, положил на стол и разгладил. Парфенов в недоумении уставился на листок бумаги. Большими печатными буквами, похожими на каракули ребенка, анонимное послание гласило: «Уежайте, пока еще можите. Иначе быть беде!»
Запись отца Григора Суручану в церковно-приходской книге села Берешты.
…/10/1944
Сегодня состоялись похороны Марицы Златовой, убитой в возрасте 19-ти лет. Пусть покоится она с миром.
Наступила ночь. Светлая, благодаря яркой луне на безоблачном небе, и прохладная, благодаря октябрю месяцу на календаре. Село погрузилось в сон, ничто не предвещало беды, о которой говорилось в записке.
Капитан Никитин полагал, что загадочная записка – чья-то глупая шутка или пустая угроза. Но лейтенант Парфенов, в отличие от капитана, не был столь беспечен.
- Уж не собираются ли местные отбить нашего арестанта и устроить самосуд? - предположил Парфенов, с содроганием вспоминая утро убийства, когда ему пришлось стрелять в воздух и угрожать оружием, чтобы остановить напирающую толпу, - Я бы не удивился.
- Зачем же тогда нас предупреждать? – сказал Никитин, - Да нет, скорее, кто-то просто выражает свое недовольство нашим пребыванием в селе. Двери тут запирают только на ночь, кто угодно мог войти, пока старосты не было дома. Если бы не корявый почерк и ошибки, я бы подумал на пастора Суручану. Уж очень мы ему не нравимся.
- Это чувство взаимное, - пробормотал Парфенов, - Значит, вы считаете, что дополнительные меры предосторожности излишни? Можно хотя бы удвоить караулы.
- Не вижу особого смысла. В каждой хате, включая ту, где сидит Белкин, по пять человек, с оружием. Один крик караульного или выстрел в воздух – и все они на ногах. А если удвоить караул – четверо из пяти не выспятся. Да и что местное мужичье может сделать? Поорут, пошумят и разойдутся.
Парфенов не разделял спокойствия капитана, но промолчал. Какие он предпринял действия, и к чему они привели, будет известно чуть позже. А пока…
- Те-е-емная ночь, только пули свистят по степи, - тихонько, чтобы не разбудить спавших в доме товарищей, напевал караульный, - Только ветер гуди-и-т в проводах; тускло звезды мерца-а-ют…
Сидя на крыльце «казармы №2» и мужественно сражаясь с сонливостью, он перебрал уже почти весь известный ему репертуар патриотических и военных песен, добравшись даже до белогвардейских. До рассвета было еще далеко, а пение помогало не заснуть.
Вдруг, когда боец сделал паузу перед очередным куплетом, его ухо уловило доносящиеся откуда-то издалека потрескивание, глухие щелчки и дробный стук.
«Дятел что ли… - подумал боец, и тут же встрепенулся, - Какой еще дятел среди ночи?»
Еще секунду или две он напряженно прислушивался, уставившись в темноту, а потом рванул на себя дверь хаты и крикнул:
- Ребята! Проснитесь! Там это… перестрелка! Тре-е-во-о-о-га!
Первым странный шорох услышал один из румынских солдат, когда отошел шагов на десять вглубь штольни по естественной надобности. Шум не походил ни на крысиную возню (к слову, за все дни, проведенные в каменоломне, никто не видел ни одной крысы), ни на обычные для подземелий звуки капающей воды или осыпающихся мелких камешков. Казалось, кто-то неторопливо бродит в кромешной тьме, шаркая по полу ногами и время от времени натыкаясь на стены.
Разрываясь между страхом и любопытством, румын все же сделал выбор в пользу последнего. Нашарив в кармане коробок спичек, он зажег одну и осторожно двинулся вперед. Вскоре стало понятно, что шорох раздается из бокового ответвления штольни, куда бросили труп. Первое, о чем подумал солдат – до мертвечины добралось, каким-то образом минуя основной вход, некое крупное животное. Возможно, волк. А сходство звуков с шаркающими шагами подсказало разыгравшееся воображение.
Спичка догорела перед самым поворотом. Румын поморщился, ощутив неприятный запах гниения. Затем, собравшись с духом и чиркнув следующей спичкой, он решительно повернул за угол. И остановился, оторопев от ужаса. Поток зловонного воздуха, вырвавшийся из пролома в дальней стене, потушил огонек спички, и наступившая тьма скрыла кошмарное зрелище. Румын попятился, хватаясь руками за каменную стену, затем развернулся и опрометью кинулся назад, вопя во всю глотку.
Его крики заставили вскочить спавших вокруг маленького костерка товарищей.
- В чем дело?! – рявкнул майор Лиланд, выхватывая пистолет, - Говори ты по-немецки, дьявол тебя раздери!
Майор сперва решил, что в штольню ворвались советские солдаты. Но со стороны входа не доносилось ни звука.
- Там! Дьявол, да! Там! Ходит! – залопотал румын, от волнения растеряв и без того скудные знания немецкого, - Тот мертвый, он живой! Но мертвый!
Он добавил пару фраз по-румынски, и это заставило его соотечественника вздрогнуть и придвинуться ближе к костру, так, чтобы между ним и тьмой шахты оказался кто-нибудь из немцев.
- Что за бред! – майор поворошил ногой угли костра, заставив пламя чуть ожить, - Вы как маленькие дети испугались темноты. Эй, вы двое, - обратился он к немецким солдатам, держащимся чуть более храбро и уверенно, чем другие, - возьмите винтовки и следуйте за мной!
- Нет! Не ходите! – воскликнул румын, видевший происходящее в ответвлении штольни, - Нам надо бежать! Сейчас же! Тут… зло!
- Куда бежать, болван? Навстречу русским пулям?
- Пусть пули! Только не оставаться здесь! Нужно сдаваться, иначе мы все умрем!
- Заткнись! – пригрозил ему пистолетом Лиланд, - Никто не сдастся, пока я не сказал, что пора сдаваться! Если кто-то пробрался в шахту с той стороны, - он махнул рукой во тьму, - значит, там есть другой вход. Мы найдем его и выберемся, оставив русских в дураках. За мной!
Майор зажег свой электрический фонарик, и, держа в другой руке взведенный пистолет, быстрым шагом направился вглубь штольни. Он даже не обернулся, уверенный, что остальные последуют за ним. Немцы, похватав свое оружие, двинулись за командиром. Некоторые из них, страдающие от недоедания, сырости и холода, и сами не прочь были бы сдаться, но их удерживал стыд и страх. Румынские же солдаты, проводив взглядами скрывшихся в темноте немцев, поспешно похватали свои пожитки и кинулись к выходу.
Повернув в ответвление каменного коридора, майор Лиланд увидел при свете фонаря – что же нагнало страху на румынского солдата, и не смог сдержать хриплого вскрика. Перед ним возник труп украинского полицая, имя которого при жизни майор не дал себе труда запомнить. Этот труп был какой-то неведомой силой поставлен вертикально и приведен в движение. То, что бывший полицай был мертв, не вызывало сомнений, даже если бы сам майор не покончил с его мучениями три дня назад выстрелом в сердце. Распухший, посиневший – никто не может выглядеть таким образом и при этом лишь притворяться покойником. Но еще ужасней и отвратительней явных признаком разложения были необъяснимые деформации, произошедшие с лицом покойного. Нос и челюсти сильно выдвинулись вперед, словно звериная морда, уши почти скрылись под отросшими темными и густыми волосами, больше напоминающими шерсть. Этой же шерстью, свалявшейся, покрытой гноем и слизью, которые сочились из каждой поры мертвого тела, заросла шея, подбородок, лоб и щеки, чуть ли не до самых глаз.
Мертвец сосредоточенно ковырял и скреб каменную стену, отделяющую открытую часть ответвления от некой пещеры или прохода. Несколько выломанных камней валялись на полу. Но работа не ладилась. Мертвым пальцам, ногти на которых отросли и заострились, словно когти, не хватало ни силы, ни ловкости. Тело, собственно, с трудом держалось на ногах.
Первоначальный шок майора уступил место брезгливому изумлению.
- Что это такое? – шепнул кто-то из солдат, столпившихся за спиной майора.
Привлеченное если не шумом, то ярким светом фонаря, мертвое тело оторвалось от своего занятия и медленно повернулось. Глаза представляли собой сплошную массу копошащихся личинок. Из гниющих губ вырвалось мерзкое пыхтение, когда тело исторгло из себя скопившиеся внутри газы. И без того зловонный воздух пополнился новыми тошнотворными оттенками. Немцы отшатнулись.
- Что бы это ни было – убейте его! – заорал майор Лиланд, нажимая на спусковой крючок своего «вальтера», - Стреляйте!
Грянул залп, оглушительный в тесном пространстве. Пули отбросили мертвеца к стене, от мест попаданий разлетелись клочки мертвой плоти и брызги гноя. Но едва затихло эхо после выстрелов, как тело вновь зашевелилось. На этот раз оно не спешило вернуться к работе, а с усилием переставляя негнущиеся ноги, медленно двинулось по направлению к стрелявшим.
- Пули его не берут! – выдохнул кто-то.
- Как можно убить того, кто и так уже мертв?! – добавил другой солдат.
- К дьяволу! Бежим отсюда! – подвел итог и выразил общее мнение третий.
Майор Лиланд в этот момент был далек от мысли взывать к мужеству своих подчиненных или угрожать им карами за неподчинение. Расстреляв весь магазин «вальтера» и не добившись ожидаемых результатов, он счел за лучшее поберечь дыхание для панического бегства.
А в это время, выбежавшие из штольни румынские солдаты, оказались под прицелом сидящих в засаде бойцов «Смерша». Четкие инструкции, данные еще в первый день операции капитаном Никитиным и неоднократно подтвержденные позже политруком Парфеновым, гласили, что сдающихся в плен убивать не следует. Их следует убедить бросить оружие и поднять руки вверх. После чего крепко связать веревками или с помощью иных подручных средств.
Но то, что казалось понятным и логичным днем и в спокойной обстановке, мигом вылетает из головы ночью, при виде несущегося прямо на тебя, орущего что-то непонятное и размахивающего винтовкой противника. У кого-то из бойцов сдали нервы, грянули выстрелы, засвистели пули. Даже если румыны и расслышали в суматохе раздавшиеся из кустов крики «хальт!» и «хенде хох!», то реагировать было уже поздно. Привыкшие к темноте глаза ослепли от вспышек первых же выстрелов; беглецы не видели, куда бегут, стрелки не видели, в кого стреляют. Воцарился хаос, частый спутник ночной перестрелки. Один из румын выронил оружие, завертелся волчком и рухнул, когда его сразила шальная пуля. Другой, в отчаянии, попытался отстреливаться, и даже успел дать пару выстрелов наугад, прежде чем очередь из ППШ перечеркнула его грудь.
К этому времени немецкие солдаты во главе с майором Лиландом достигли выхода из штольни. Они не видели, что оба румына уже убиты, не видели, что плотный кинжальный огонь «чистильщиков» не оставляет ни шанса тому, кто попытается добежать до выхода из каменоломни. Зато перед глазами у них все еще стоял надвигающийся на них гниющий и изрешеченный пулями труп Кравчука. А это было гораздо страшней, чем перестрелка с живым и привычным противником.
- Придется прорываться с боем! – крикнул Лиланд, - Рассредоточиться, не стоять на месте! Стреляйте без передышки!
Когда от входа в штольню метнулись в близлежащие кусты или за камни темные фигуры, перестрелка возобновилась с новой силой. Поначалу, бойкий огонь противника, ведущийся не из одной, а из рассеянных по каменоломне точек, даже заставил бойцов «Смерша» дрогнуть. Двое или трое оказались задеты пулями или осколками камней, и со стонами пытались отползти подальше от поля боя. Но тут в дело вступил ручной пулемет сержанта Краско (а конструкции – Дегтярева), в корне переломивший ситуацию. Длинные трассирующие очереди, словно молнии бьющие от одного конца каменоломни до другого, заставили немцев залечь. Тех, кто успел.
Стрельба стала постепенно стихать. Наконец, когда подошел к концу казавшийся бесконечным магазин, замолк и страшный пулемет. Улучив момент, майор Лиланд отбросил в сторону пистолет и высунул из-за камня обе ладони.
- Не стреляйте! – крикнул он по-русски (несколько фраз на русском майор выучил еще в сорок втором, когда до него стало доходить, что блицкриг провалился, а немецкая армия не столь уж непобедимая, как поначалу казалось), - Я сдаюсь!
Майор еще не знал, что использованное им местоимение «я» в данном случае более уместно, чем «мы». Все его соотечественники были мертвы или смертельно ранены. Впрочем, сейчас Лиланд мог думать только о себе… и о ужасе, оставшемся в шахте.
Парфенов еще с вечера выбрал идеальное место для засады, плоскую крышу дровяного сарая как раз между двумя занимаемыми солдатами домами. Отсюда отлично просматривался двор одной из «казарм», а вторую хотя и не было видно, но путь к ней от центра села пролегал как раз мимо сарая. Резонно рассудив, что если злоумышленники приблизятся в открытую, по главной улице села, то их заметят часовые, лейтенант сосредоточил внимание на задворках. Накинутая плащ-палатка отлично маскировала наблюдателя, в темноте делая его похожим на кучу ветоши.
Прошел час, другой, и Парфенов начал сомневаться в целесообразности своей затеи. Ну действительно, если нападение разгневанных местных мужиков на солдат сразу после известия об убийстве еще худо-бедно укладывалось в голове, то представить этих же мужиков крадущимися, как тати в нощи, чтобы свершить суд Линча, лейтенант не мог при всем желании. Любой нормальный человек, даже если это отец убитой девушки, должен был понимать, чем обернется подобное ночное нападение для самих нападающих. И для профессиональных диверсантов это была бы непростая задача, чего уж говорить о простых сельских жителях.
Единственное, что не позволяло Парфенову плюнуть на засаду и вернуться в дом досыпать, это мысль о том, как бы он поступил на месте пресловутых профессиональных диверсантов в данной ситуации. Поступил бы лейтенант очень просто и с минимумом риска, а именно – постарался бы поджечь дом. В надежде, что солдаты выскочат, забыв про арестанта в подполе, тот задохнется или сгорит, а найти поджигателей, если их не застали на месте преступления со спичками в руках, будет проблематично. Поэтому Парфенов продолжал лежать в засаде, высматривая – не мелькнет ли где огонек, и принюхиваясь – не пахнет ли дымом?
Сон окончательно сморил его на «Катюше». И вокальные данные исполнителя тут были ни при чем, сказалась банальная усталость и непривычка к ночным засадам. Парфенов благополучно проспал поднятую часовым тревогу, и очнулся лишь когда бойцы под руководством капитана Никитина спешно грузились в полуторку.
- Живей, живей! Заводи мотор! – покрикивал капитан, - Где лейтенант? Его видел кто-нибудь? Олег, где ты, черт тебя возьми?! Двум караульным остаться на постах, остальные в кузов! Поехали!
И без того неловкая ситуация осложнялась тем, что Парфенов хотя и выразил желание подежурить ночью на улице, не поставил командира в известность о выбранном для засады месте.
Из долетающих до него обрывочных восклицаний капитана и рядовых бойцов, Парфенов, кажется, понял причину ночной тревоги – в каменоломне шел бой. Второе отделение спешило на выручку. Благо до каменоломни, даже с учетом ночной темноты, было рукой подать. Лейтенант хотел соскочить с крыши сарая и броситься к грузовику, но тут его как молнией поразило: если кто-то из жителей села и правда замыслил недоброе, то они обязательно воспользуются подвернувшимся шансом, когда большая часть солдат покинет село. Парфенов замер. Как ни хотелось лейтенанту принять участие в бою, он внушил себе, что долг обязывает его остаться здесь, в селе, и позаботиться о том, чтобы ни арестованному, ни караульным не причинили вреда.
Полуторка затарахтела мотором, выезжая из села. В окнах некоторых домов вдоль улицы мелькнули огоньки керосиновых ламп и белые лица разбуженных селян. Но через несколько минут вернулась прежняя тишь да гладь. Парфенов бдительно наблюдал за окрестностями, стараясь не выдать себя ни единым движением. Он был уверен – если что-то произойдет, то в ближайшие минуты. Ему не хотелось даже думать о том, что его подозрения не оправдаются, ночь в селе пройдет спокойно, а во время боя в каменоломне огневой поддержки именно его пистолета окажется недостаточно.
Через несколько минут ожидания Парфенова оказались вознаграждены. Послышался шорох одежды, топот сапог. Кто-то прошел недалеко от сарая, даже не стараясь оставаться незамеченным. Парфенов снял пистолет с предохранителя и затаил дыхание, вжавшись в доски крыши. В другой руке у него был наготове электрический фонарик.
- Эй, ты как там – не заснул еще? – раздался голос в нескольких шагах позади Парфенова. Лейтенант вздрогнул и лишь усилием воли заставил себя замереть, сообразив, что вопрос адресован не ему.
- Заснешь тут, как же, - ответил второй голос.
Лейтенант узнал голоса, и понял, что двое оставшихся в селе караульных решили пообщаться, встретившись на полпути между своими постами.
- Это что ж получается – мы в дозоре всю ночь, а днем первое отделение в каменоломне менять, и опять глаз не сомкни. А спать когда?
- Ничего, не на курорте. В могиле выспишься. На фронте, небось, тоже люди недосыпают.
- Так то на фронте, а мы тут… Тьфу! Так и проведем всю войну, за всяким недобитым дерьмом гоняясь, вместо того, чтобы Родину защищать.
- Смотри, про твои разговоры политрук узнает.
- Да плевал я на политрука. Он сам, небось, и пороха-то не нюхал, только и умеет нашего брата солдата под трибунал подводить. Как Белкина.
Парфенов под плащ-палаткой заскрипел зубами.
- Ты что, думаешь, не убивал он? – продолжил развивать опасную тему один из солдат.
- Сдается мне, что не убивал. Подстава это все. А политрук и рад дело сшить.
- А кто ж убил?
- А пес его знает. Кто-то из местных, может. Или не всех фрицев в каменоломне заперли, кто-то в лесу схоронился, а по ночам в село пробирается. Вот ты вернешься на пост, а он там в кустах тебя уже поджидает, с финкой… Только спиной повернешься – и каюк тебе! «И полетят тут телеграммы, родных и близких известить…»
- Да ну тебя! Не стращай!
- Ладно, пошли по постам, а то как бы чего не сперли из домов – капитан потом голову оторвет.
- Капитан не оторвет, он нормальный мужик. А вот лейтенант – точно оторвет, гнида этакая.
Караульные разошлись в разные стороны, возвращаясь к своим постам. Парфенов, хоть его и разозлили нелестные слова бойцов, вынужден был признать, что доля истины в них есть. Ему раньше никогда не доводилось подслушивать подобные разговоры, и до этого момента политрук даже не задумывался о том, какого мнения подчиненные о нем лично и его методах работы. Возможно, подумал Парфенов, он далеко не такой хороший политработник, как ему казалось. Да и человек, видимо, не самый приятный. Злость сменилась грустью.
От мысленного самобичевания лейтенанта оторвал шорох кустов, доносящийся с заднего двора «казармы №1». Парфенов присмотрелся и различил, как ему сперва показалось, темную фигуру караульного.
«Что это он по кустам шатается? – удивился Парфенов, - По нужде пошел что ли?»
В следующую секунду из-за угла дома появился еще один темный силуэт; лунный свет блеснул на стволе ППШ, и Парфенов понял, что это и есть караульный.
- Эй, кто там? – негромко окликнул боец, - Серега, ты что ли?
Вторая фигура на мгновение замерла, а потом одним стремительным прыжком покрыла отделяющее ее от караульного расстояние. Две тени слились в одну, у солдата вырвался краткий вскрик.
«Ну вот и началось!» - успел подумать Парфенов, пытаясь одновременно вскочить на ноги и спрыгнуть с крыши сарая. Проклятая плащ-палатка запуталась в ногах, и лейтенант, вместо ловкого прыжка, исполнил что-то вроде комического падения из фильмов Чарли Чаплина, больно ударившись коленом о валяющиеся на земле вокруг сарая суковатые поленья. Что хуже, Парфенов при падении не удержал в руках ни пистолет, ни фонарик; они отлетели в траву, и лейтенант потратил лишние секунды на поиски. Пистолет нашел, фонарь – нет.
- Отделение к бою! Тревога! Окружай дом! – крикнул он, чувствуя себя очень глупо. Неизвестный, напавший на караульного, наверняка знал, что почти все солдаты покинули село.
Оставалась надежда только на второго караульного. Тот действительно услышал крик и ринулся на помощь, но был слишком далеко, да и бежал не к «казарме», а на крик Парфенова.
Проклиная темноту и потерю фонаря, лейтенант побежал к тому месту, где он видел караульного. Когда он спрыгнул, или, вернее, кубарем скатился с крыши сарая, деревья, кусты и плетни заслонили обзор, и теперь Парфенов даже не был уверен, к тому ли дому он бежит. Но вот он перемахнул очередной плетень и оказался на заднем дворе «казармы №1». Где же боец? Где напавший? Ни звуков борьбы, ни выстрелов, только тяжелое дыхание самого Парфенова, похрустывание потревоженных кустов и где-то далеко топот второго караульного, который, как оказалось, в темноте сбился с пути и забежал не в тот двор.
Тут Парфенов споткнулся обо что-то мягкое и в то же время тяжелое, скрытое травой, и едва не упал второй раз. Присел на корточки, быстро ощупал находку. Так и есть – тело караульного, бессознательное или мертвое. Лейтенант попытался нащупать пульс на шее, ощутил на пальцах горячую липкую кровь, машинально отдернул руку и вытер о штаны. Его сердце едва не выпрыгивало из груди от волнения и азарта, ведь убийца не мог уйти далеко, всего несколько секунд назад он был здесь.
- Я тебя вижу! Стой, стрелять буду! – наобум крикнул Парфенов. И на этот раз хитрость сработала. Кто-то, видимо, поверив, что его заметили, выскочил из-за угла дома и кинулся наутек. Парфенов успел различить только крупную, явно мужскую фигуру. Он выстрелил вслед и тут же пожалел об этом; грохот оглушил, а вспышка свела на нет привычку глаз к темноте.
Лейтенант, забыв об осторожности и не думая о том, что преступник может быть не один, бросился в погоню. Он рывком сократил расстояние до преследуемого, и теперь худо-бедно различал его силуэт в темноте, слышал топот ног, даже хриплое дыхание.
Беглец нырнул в узкий проход между домами и на миг пропал из виду во тьме. Парфенов, не колеблясь, последовал за ним. Он выставил вперед левую руку, защищая туловище от удара ножом или кулаком. Пистолет в правой руке прижат к боку, чтобы не выбили.
Тень, черная, как смоль, сгустилась впереди, загораживая проход, и Парфенов понял, что преступник больше не собирается убегать. Лейтенант выстрелил, и вспышка на миг выхватила из темноты лицо убийцы.
Парфенова словно ударило молнией. То, что он увидел, не было человеческим лицом. Блеснувшие красным глаза смотрели со звериной морды, заросшей густой черной щетиной. В оскаленной пасти блестели клыки. Вытянутые вперед руки оканчивались длинными желтыми когтями. Не задумываясь, Парфенов еще дважды спустил курок, но существо словно не заметило впивающихся в тело пуль.
Зверь ринулся на лейтенанта, перехватил его за руку с пистолетом и ударил запястьем о бревенчатую стену. Пистолет выпал. Чудовище взревело, брызгая слюной прямо в лицо Парфенову; на него в упор уставились горящие злобой и яростью красные глаза. Лейтенанта парализовал ужас, он даже не пытался сопротивляться. По онемевшим ногам заструилась моча. Принюхавшись и презрительно фыркнув, зверь с силой встряхнул человека, приложив затылком об стену, отшвырнул обмякшее тело в лужу и скрылся в ночи.
