МЫ ТАМ БЫЛИ
Когда я подписывал документ, обязывающий меня молчать о некоторых фактах моей биографии целых пятьдесят лет, я даже не думал, что столько проживу. Даже для обычного человека это немалый срок, а люди моей профессии зачастую умирают молодыми. Но мне повезло. Опять повезло. Я пережил всех ребят из нашего взвода. Пережил тех неулыбчивых людей в темных костюмах, что подсовывали мне на подпись подписку о неразглашении. Пережил свою жену, добрую славную женщину. Даже империю под названием СССР, которая казалось вечной и несокрушимой, как скала, я и то пережил.
И вот, одним прекрасным утром я просыпаюсь в одинокой стариковской постели, бросаю взгляд на календарь, и понимаю, что пережил полувековой обет молчания. Странное чувство. Я не ждал этого дня, годами не вспоминал о нем, а он взял – и пришел. Ну, что ж, значит, теперь я могу рассказать о событиях в Вальверде, которых, если верить советским газетам и теленовостям, никогда не было, быть не могло и уж во всяком случае в них точно не были вовлечены никакие советские граждане или военнослужащие. Рассказчик из меня так себе, я же не Стивен Кинг какой-нибудь. Поэтому, я просто выложу как на духу, что со мной случилось и что я видел в апреле 1969 года в маленькой, жаркой и вонючей стране, которую вы уже не найдете на современных географических картах, а вы сами решайте – верить или не верить.
Вальверде… Страна с таким названием возникла вскоре после войны, когда бывшие колонии Африки и Латинской Америки одна за другой обретали независимость. Много грязи и песка, пальм и москитов, темнокожих и ленивых местных жителей. Вопиющая нищета и антисанитария. Больше сказать, пожалуй, нечего. К Вальверде никогда не проявляли интерес даже ее ближайшие, столь же нищие и убогие соседи, пока в начале 60-х в Вальверде не нашли уран. И тут завертелось! Жалкий клочок земли вдруг стал весьма привлекателен для двух мировых сверхдержав, которым в ту пору нужно было все больше и больше урана для наращивания ядерного арсенала.
Нам удалось войти в Вальверде чуть раньше американцев, но они наступали нам на пятки. Мы добивались лояльности от правительства, они, как водится, сосредоточились на поддержке оппозиции. Мы внедряли в Вальверде свою идеологию, янки занимались тем же. Мы присылали специалистов и оборудование, чтобы добывать уран, и они присылали. Из СССР шли поставки оружия и лекарств, из США – оружия и наркотиков. А взамен – уран, много урана. Страна, только-только глотнувшая воздуха свободы, неуклонно возвращалась к колониальному прошлому. Только на этот раз, в качестве сырьевого придатка и слуги сразу двух господ, каждый из которых тянул Вальверде в свою сторону. Рано или поздно давление в этом котле, огонь под которым наперебой раздували с двух сторон, должно было достичь критической отметки. И тогда… Бдыщь! Равновесие нарушится, чаша весов склонится на ту или иную сторону; либо одна, либо другая сторона проиграет и будет вынуждена убраться прочь из Вальверде. Но вышло так, что проиграли все.
Революция вспыхнула в начале апреля 1969 года. Апрель в Вальверде – это пора, когда сезон дождей сменяется знойным и удушливым летом. А в этом апреле страну ждали и другие перемены. Я так и не узнал, что послужило формальным поводом к восстанию и почему дальнейшие события развивались столь стремительно и непредсказуемо. Но через считанные дни после первых возмущенных возгласов и митингов протеста, они переросли в дикий и яростный бунт, главным и чуть ли не единственным девизом которого было: «Во всем виноваты белые!» Страна поднялась на волне неукротимой ненависти, распаленной наркотиками и треском автоматных очередей. Местная армия и полиция лишь первое время старались противостоять бунтовщикам и сохранять законную власть. Затем, часть правительственных сил разбежалась, часть перешла на сторону восставших, часть сплотилась в банды. Может, кто-то и пытался навести подобие порядка, организовать бунтовщиков в некую новую политическую силу, но большинство было увлечено мародерством, грабежами и поджогами. Все разваливалось на глазах, наступал хаос.
Нужно было сматывать удочки, пока еще оставалась возможность. Мы бросали все – недвижимость, технику и оборудование на урановых месторождениях, запасы уже добытого урана. Все, что привезли и вложили в эту страну, все, что выкачали из ее недр. Забирали лишь людей, и то, что могли унести в руках.
Задачей, стоявшей перед нашим отделением, было найти и доставить на местный аэродром советских военных советников, которых не успели эвакуировать в самом начале волнений. И которых в Вальверде никогда не было. М-да… Осознанно или нет, но я все еще думаю и говорю об этих людях так, как было принято в советское время. Нужно помнить, что теперь я живу в свободной демократической стране, и никто не вправе отдать меня под суд за разглашение того, что, формально, больше не является тайной. Военные советники были в Вальверде. И я был. Все, что я рассказываю – я видел собственными глазами, именно потому, что я был там, где по заверениям советского правительства меня не было… Ох, что-то меня понесло, простите глупого старика. Мысли путаются. Сейчас, я перейду от предыстории к самой истории и, будем надеяться, рассказывать станет проще.
Запах жареного ощущался еще на подъезде к столице. Я говорю это не для красного словца; над городом поднимались столбы дыма от горящих домов, автомобилей и куч мусора, и я не поручусь, что к запаху гари не примешивался смрад обгоревших человеческих трупов. Нас было шестеро, на двух «ГАЗ-69» – на первый взгляд, кажется полным безумием соваться вшестером в узкие улочки города, где бушует восстание, каждый мальчишка ходит с мачете за поясом, а на лбу любого белого намалевана мишень. Но безумием было и просто оставаться в этой стране, а мы понимали: чем скорее выполним задание – тем скорее свалим из этого бардака. Кроме того, мы были молоды, хорошо вооружены, прекрасно обучены и подготовлены, а такое понятие, как «чувство долга» в то время не было для нас пустым звуком.
Командовал отрядом майор ГРУ Шемякин, в целях конспирации носивший, впрочем, общевойсковые лейтенантские погоны. Остальные бойцы были сержантами и старшинами, рядовых сопляков на такие задания не посылали. Я помню их всех по именам, помню каждое лицо. Родина забыла, но я-то помню… мог бы перечислить, но зачем? Их не наградили тогда, не наградят и сейчас. Их родители давно умерли, невесты не дождались, друзья забыли. Полвека этих ребят якобы не было в Вальверде, и теперь всем уже плевать, что они там все-таки были… Да, я обещал не отвлекаться, извините. Накипело просто.
– Оружие к бою, – приказал майор, – Но без команды огонь не открывать.
Майор Шемякин ехал в первом «газике», вместе со мной и Сашкой Абрамцевым. У Сашки руки были заняты рулем, а я и так держал автомат в обнимку и наготове, лишь предохранителем щелкнуть. Я выставил ствол в окно, подавая тем самым знак бойцам во втором автомобиле, мол: делай, как я и смотри в оба.
Улицы столицы, и в лучшие-то времена не блиставшие чистотой, были завалены мусором и нечистотами. Кое-где дымились груды покрышек и остатки баррикад, валялись обрывки плакатов с надписями красной краской. Похожие надписи покрывали многие стены. Не знаю, о чем там говорилось, но выглядели они не слишком миролюбиво. Большинство окон, выходящих на улицу, превратились в зияющие черные провалы, ощетинившиеся блестящими осколками стекла. В одном из переулков, мимо которого мы проезжали, я заметил лежащие тела, их обнюхивали собаки. Живые люди нам тоже встречались. Чаще всего это были группы из десятка-двух смуглых мужчин и подростков в грязной и порванной одежде, растаскивающих барахло из магазинчиков и лавок. Иногда они ругались и дрались между собой, а иногда просто брели, пошатываясь, вдоль улицы, или сидели на корточках, мерно качая головами, словно китайские болванчики. Аптеки и больницы, разумеется, тоже разорили в поисках наркотиков – в придачу к той дури, которую американцы тоннами по дешевке продавали местным.
Некоторые из туземцев провожали нас недоуменными взглядами и что-то кричали вслед. Но остановить машины никто не пытался. Это были всего лишь обкурившиеся местные бездельники, превратившиеся на время смуты в хулиганов и мародеров, а не вооруженные и опасные отряды, готовые нападать и убивать.
Прежде чем местная шпана успела расчухать что к чему и призвать на помощь настоящих боевиков, мы промчались по улицам столицы до самого центра. Здесь, неподалеку от дворца туземного князька, сбежавшего из страны, когда уличные беспорядки вышли из-под контроля, располагалась наша дипломатическая миссия. Это было довольно скромное даже по местным меркам двухэтажное здание. Но… с очень крепким и высоким забором из металлических прутьев. Несколько трупов в гражданской одежде валялись вдоль забора, один повис на венчающих прутья остриях. Белых среди них не было. В двух-трех местах на фасаде дипмиссии виднелись большие черные пятна, оставленные бутылками с зажигательной смесью. Стекла в окнах, конечно, были выбиты, но решетки держались. Прочная входная дверь не взломана. Похоже, мы успели вовремя.
Майор Шемякин, перегнувшись через плечо Саши, надавил на клаксон. Резкий гудок разорвал пропитанный гарью и вонью воздух. Смуглые бездельники, кучкующиеся чуть дальше по улице, оживились, что-то залопотали по-своему. Оружия у них я не заметил, но у некоторых в руках были палки.
– Из машин! – раздался приказ.
Держа оружие наготове, мы покинули транспорт и рассредоточились. Двое бойцов по углам участка, обнесенного забором дипмиссии, двое на противоположной стороне улицы, один – при майоре и возле «газиков», напротив входа в здание. Этим последним оказался я, так что последующие события и диалоги происходили в моем присутствии.
– Есть кто живой?! – крикнул Шемякин в сторону здания, сложив ладони рупором, – Выходите! Такси подано!
В окнах дипмиссии мелькнули чьи-то фигуры, послышались неясные голоса. Затем, из-за двери раздался треск, с которым, вероятно, отдирали приколоченные доски.
– Только не стреляйте, родненькие! – услышал я крик, и с удивлением понял, что голос женский, – Свои мы, русские. Не стреляйте!
Дверь, наконец, поддалась усилиям и распахнулась. Из здания дипмиссии высыпала целая ватага, в том числе как минимум три женщины. Я с тревогой принялся пересчитывать людей, прикидывая, скольких из них могут вместить два «ГАЗ-69». Майор Шемякин, судя по озабоченному выражению на лице, подумал о том же, о чем и я. На инструктаже нам сказали, что будут лишь двое военных советников, плюс, возможно, двое охранников дипмиссии. Никакие женщины планом не учитывались. Также, сюрпризом для нас стал толстый, обильно потеющий пожилой мужчина, оказавшийся ученым-физиком, Анатолием Лебедевым. Он, видите ли, так увлекся изучением свойств и особенностей местного урана, что пропустил мимо ушей и шум народного восстания, и объявление об эвакуации. Еще один внеплановый пассажир оказался высоким худощавым типом, одетым в непривычную для нас в то время джинсу. На лацкане потрепанной куртки был приколот нелепый круглый значок в виде смеющейся рожицы. Его длинные темные волосы падали на бледный лоб и глаза, словно у заграничного рок-музыканта, а губы кривились в усмешке.
Женщины были в возрасте и не особо привлекательные. Оно и понятно: молодые красавицы с соответствующим образованием работали в посольствах и представительствах в США и Европе, а не в такой дикой дыре с ужасным климатом. Одна была в строгом деловом костюме с испачканными и порванными на коленях брюками, словно ей пришлось ползти на четвереньках, и с пятнами пота подмышками и на спине. Она оказалась стенографисткой дипмиссии. Вторая – пресс-секретарь советского торгового представительства, огненно-рыжая, но без свойственной многим рыжим женщинам притягательности. Имела глупость пару дней назад взять выходной и уехать аж за двадцать километров от столицы, купаться на побережье. Естественно, опоздала на эвакуацию. Третья – врач, работавшая консультантом в местном госпитале. Круглолицая, румяная, больше похожая на повариху. Вполне вероятно, две из трех – внештатные сотрудницы КГБ. И каким чудом им удалось целыми и невредимыми добраться до дипмиссии через улицы, кишащие разъяренными или обдолбанными наркотой туземцами? «А скольким таким же опоздавшим не удалось?» – задал я себе вопрос.
Оставшиеся четверо мужчин были, собственно, теми, ради кого и затевалась наша спасательная операция. Они держались чуть в стороне от женщин и гражданских, словно подчеркивая свой особый статус.
– Полковник Еремеев, – представился, подойдя к нашему командиру, один из военных советников, сухопарый седой мужчина, с неприятным колющим взглядом серо-голубых глаз, – Это, – кивнул он в сторону своего коллеги, – майор Болотников. А те двое – сотрудники охраны дипмиссии, из Безопасности. Спасибо, что вернулись за нами. Тут такая заваруха началась, что сами мы, наверное…
– А это еще кто?! – грубо прервал полковника обычно тактичный и невозмутимый Шемякин, указывая на длинноволосого стилягу со значком. Тот, поняв, что говорят о нем, пятерней отбросил волнистые волосы от лица и смерил нас насмешливым взглядом.
– Переводчик из американского консульства, – охотно ответил второй военный советник, высокий симпатичный блондин, по виду моложе Шемякина, но старше меня, – Столкнулись с ним по дороге, упросил взять его с собой. По его словам, опоздал на эвакуацию и боится расправы местных. По-русски не говорит, на английском объяснялись.
– Нам что – и дальше тащить его с собой? И куда я его посажу? – Шемякин обвел рукой весь имеющийся в нашем распоряжении транспорт.
Молодой советник пожал плечами. Пожилой же, с неприятными глазами, хмуро заметил:
– Даже рядовой сотрудник американского консульства представляет для нас определенный интерес. Ну, вы понимаете же…
– Не понимаю, – буркнул Шемякин, – У нас сейчас один интерес – живыми добраться до аэродрома и улететь отсюда к такой-то матери.
Майор велел мне подозвать остальных.
– Прилепко, Демьянов, проверьте переулки по обе стороны и позади дипмиссии. Нам нужен транспорт, любой, какой только попадется. Хоть лошадь с телегой.
Тут майор, конечно, загнул. Натуральными лошадиными силами местные практически не пользовались, даже вдали от столицы. А вот старенькие обшарпанные легковушки и пикапы имелись в изобилии. Можно было надеяться, что хоть одна из брошенных машин окажется невредима и на ходу.
Не прошло и пяти минут, на протяжении которых мы с майором Шемякиным были вынуждены выслушивать жалобы и причитания обступивших нас женщин, как послышался треск и завывание двигателя, и из переулка выкатился белый микроавтобус неизвестной фирмы и национальной принадлежности, с крошечными, по сравнению с кузовом, колесиками и брезентовым тентом вместо крыши. Вряд ли он мог развить ту же скорость, что наши «газики», но зато без проблем вмещал всех непредвиденных пассажиров.
Местные при виде автобуса начали проявлять беспокойство. Не то чтобы их возмутил факт самовольного захвата чужого транспортного средства; тут, по слухам и по виду, каждый автомобиль менял хозяев по несколько раз в год. Но туземцам, видимо, не понравилось, как быстро и умело мы решили проблему с транспортом и организовали эвакуацию. Они явно послали за подмогой и надеялись, что до ее появления мы застрянем возле дипмиссии. Толпа понемногу придвигалась ближе, до нас доносились угрожающие выкрики.
– Живо, живо, все по местам! – распорядился Шемякин, – Уезжаем!
Серега Демьянов остался за рулем автобуса. На жестких сидениях в салоне разместились три женщины, профессор Лебедев, безымянный американец и еще один боец с автоматом из нашего отряда. Как же его звали? Черт, все-таки память стала подводить. Татарин он был, Марат… нет, Тимур. Никакого багажа. Желание одной из женщин вернуться в здание дипмиссии за какими-то личными вещами цинично проигнорировали. Военных советников и кэгэбэшников из дипмиссии рассадили по «газикам».
Возвращаться той же дорогой, вероятно, было ошибкой, но единственный выбор – петлять по малознакомым улицам в поисках другой дороги к аэродрому, майор решительно отверг.
Наши машины, вынужденные двигаться со скоростью старого микроавтобуса, то есть чуть быстрее бегущего человека, уже приблизились к окраине города, когда стало понятно, что так легко нам не отделаться. Дорогу перегораживали наспех наваленные камни и мешки с песком, которых не было час назад. Чуть дальше, поперек проезжей части стояли два пикапа, полные вооруженных людей. По обеим обочинам толпились туземцы; то ли бунтовщики, то ли просто любопытные.
Демьянову или кому-то из пассажиров микроавтобуса хватило ума приказать женщинам лечь на пол, прежде чем мы приблизились к импровизированному блокпосту. Командирский «ГАЗ» остановился метрах в пятидесяти от преграды. Шемякин, жестом показав нам, мол, сидите спокойно и не провоцируйте, вышел из машины и направился к группе боевиков. Тех было не меньше десятка человек, все с автоматами нашего или американского производства. А майор один и без оружия, не считая пистолета в кобуре на поясе.
В боевиков, судя по вооружению и остаткам обмундирования, дополненным ярко-красными повязками на головах и рукавах, переквалифицировались бывшие солдаты армии Вальверде. На том и строился хрупкий расчет Шемякина – попробовать договориться, как военный с военными. Теплилась надежда, что у них еще сохранились некие понятия о дисциплине и чести. М-да, тогда мы еще не до конца понимали, с кем имеем дело и насколько эти люди опьянены вкусом восстания, ненавистью и чувством безнаказанности.
Майор обратился к преграждающим путь боевикам по-английски, хотя в этом и был некоторый риск. Как-никак, американцы насолили местным побольше нашего. Но вряд ли кто из бывших солдат армии Вальверде хорошо владел русским языком, а уж на пиджин-инглиш балакали многие. Да и различали они белых не лучше, чем мы различаем жителей разных африканских стран. Я не расслышал всех слов майора и его собеседника, но о содержании разговора вполне можно было догадаться.
– Послушайте, товарищи, – спокойным тоном начал Шемякин, игнорируя направленные на него стволы автоматов, – Могу я поговорить с вашим командиром? Мы вам не враги…
– Все белые наши враги! – гаркнул в ответ один из боевиков, выходя из-за пикапа и потрясая «калашниковым», – Вы пришли в нашу страну, лишь чтобы грабить ее, а из нас сделать рабов! А теперь, вы говорите, что не враги?!
На самом деле он сказал по-английски что-то вроде «весь белый враг для мы» и так далее, но я передаю речь туземцев в сравнительно литературном переводе, чтобы не ломать язык. Впрочем, я и сам говорил на английском немногим лучше.
– Я вполне понимаю и разделяю ваше негодование. Но я и мои люди, – майор махнул рукой в сторону наших машин, – просто солдаты, такие же, как вы. Мы выполняем приказы, но не хотим воевать с вами.
– Тогда, зачем вы приезжали в город? – спросил туземец уже не столь резко и опустив ствол автомата, – Что вам надо? Почему не сбежали сразу, как остальные?
Шемякин, должно быть, решил, что на верном пути, и решил сыграть на честолюбии и гордости главаря боевиков. То, что тот поддерживал разговор и держал в узде своих головорезов, казалось хорошим знаком.
– Мы всего лишь забрали несколько человек, которые не успели сбежать. Все, чего все мы теперь хотим – покинуть вашу страну, – изобразив на лице кроткую улыбку, сказал майор, – Я так понимаю, и вы этого хотите – чтобы все белые убрались прочь. Так пропустите нас к аэродрому, и больше вы нас не увидите. Мы улетим и не вернемся.
– Лжешь, военный, – ухмыльнулся боевик, но без особой злости, скорее с презрением, – Вы слишком жадные и потому всегда возвращаетесь. С пушками и бомбами, с напалмом и ракетами. Что ж, если вернетесь – вас будет ждать горячий прием. Мы покажем вам, как умеет воевать народ Вальверде!
Майор Шемякин не перебивая выслушал хвастливую тираду главаря боевиков.
– Но сейчас, – продолжал тот, успев, по-видимому, разглядеть и подсчитать количество вооруженных людей в трех машинах и прикинув, во что выльется боестолкновение с нами, – ты прав. Нет нужды стрелять в тех, кто бежит. Убирайтесь! И передайте своим, что если они пришлют больше солдат – будет просто больше могил. Вальверде – наша земля!
Последнюю фразу-клич подхватили стоявшие позади главаря боевики. Только кричали по-своему, потрясая оружием над головами. Наоравшись вволю, они неохотно принялись отталкивать с дороги камни и мешки с песком, освобождая проезд.
Все это время я сидел на сидении «ГАЗа», истекая потом, как в бане, держа палец на спусковом крючке и стараясь смотреть сразу во всех направлениях. Орава местных, не боевики, а просто всякий сброд, обступили наши машины плотным кольцом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии. И все равно, находиться в окружении этих смуглых, грязных, искаженных нескрываемой ненавистью лиц и под немигающими взглядами расширенных зрачков было все равно, что в озере, полном пираний. Вроде умом и понимаешь, что они не нападут, пока не почуют вкус и запах крови в воде, и в то же время осознаешь, что для этого достаточно крошечной царапинки… Они пялились на нас, что-то бормотали, сплевывали и показывали на нас пальцами, снова бормоча по-своему. Мне стоило немалых усилий делать безразличный вид, словно меня это ничуть не беспокоит.
– Спасибо, – кивнул Шемякин, стараясь не выдавать радостного волнения.
– Но сперва мы проверим, что и кого вы везете! – остудил радость майора голос главаря, – Пусть все выходят из машин и сложат оружие.
Он сделал знак рукой, и трое или четверо боевиков направились к нашим машинам.
– В этом нет никакой необходимости, – твердо сказал Шемякин, положив руку на кобуру с пистолетом.
Несколько секунд длилось молчаливое противостояние. Наш майор и главарь боевиков сверлили друг друга взглядами; хладнокровный и уверенный с одной стороны, полный ненависти, но с примесью страха – с другой.
– А, к дьяволу этих… – боевик вставил какое-то заковыристое словечко на своем языке и сплюнул, – Пусть уезжают!
Не успел я перевести дыхание, как что-то заставило всколыхнуться придвинувшуюся к нашим машинам гурьбу местных. Я скорее ощутил это напряженными до предела нервами, чем увидел или услышал. Инстинктивно оглянувшись, я успел заметить мелькнувшую над бортом микроавтобуса рыжую шевелюру и испуганное лицо одной из женщин. Длинноволосый американец, кажется, пытался пригнуть или заслонить ее голову, но было поздно. Толпа разразилась воплями. Ну все, пиши пропало…
Последующие события заняли гораздо меньше времени, чем требуется для того, чтобы о них рассказать. Не помню, кто выстрелил первым, и это не так уж важно, потому что через секунду-другую стреляли все, у кого было оружие. Майор Шемякин успел выхватить пистолет и уложить двоих из боевиков, что ринулись мимо него к машинам, прежде чем его изрешетили автоматными очередями.
Саша Абрамцев надавил на газ и вырулил на обочину, а я, выставив ствол автомата в окно, ловил в прицел красные повязки боевиков и жал на спуск. Позади грохотали «калашниковы», значит, ребята во втором «газике» и микроавтобусе тоже приняли бой. Невооруженные туземцы с воплями отхлынули от машин, но далеко не разбежались. Спереди в нас летели пули, с боков и сзади – камни и проклятия.
Мы могли бы прорваться, не будь с нами этого чертова микроавтобуса и его пассажиров. Колеса микроавтобуса забуксовали, едва он свернул с дороги на неровную глинистую обочину. У меня, как и остальных бойцов, даже мысли не мелькнуло, что можно оставить автобус, бросить Серегу, Тимура, трех женщин и еще двоих мужчин, и спасти свою шкуру. «ГАЗы» остановились, мы высыпали наружу и стали помогать пассажирам автобуса вылезти и укрыться за его корпусом. Женщины держались неплохо, во всяком случае без истерик и обмороков. Толстый профессор и переводчик тоже не паниковали. У американца даже в такую минуту с лица не сходила улыбка, а двигался он быстро и ловко, будто ему уже доводилось бывать под обстрелом.
Стрельба к этому времени чуть поутихла, потому что боевики, потеряв нескольких человек, попрятались за своими пикапами или в близлежащих зданиях, лишь время от времени высовываясь и посылая в нас короткие очереди. Мы старались беречь патроны, но вынуждены были отстреливаться, чтобы не позволить противнику перехватить инициативу.
Окинув взглядом нашу группу, сгрудившуюся под прикрытием микроавтобуса, я недосчитался одного из охранников дипмиссии. Он неподвижно лежал возле «ГАЗа». Минус двое. Нас оставалось тринадцать, но лишь восемь с оружием. И только пятеро настоящих бойцов.
– Вот вляпались-то, – прокомментировал кто-то, добавив еще фразу матом.
– Принимаю командование! – хрипло выдохнул Артем Прилепко.
Никто не стал возражать. Даже военные советники, формально старшие по званию.
– Вот что, оставаться тут нельзя! – констатировал очевидное новый командир, – К аэродрому не прорваться, даже на машинах. Нужно укрыться в каком-нибудь здании. Отступаем назад, в город.
– Назад через эту толпу? – спросил советник Еремеев, – Это самоубийство! Ты хоть понимаешь, что несешь?
– Самоубийство – стоять здесь и ждать, пока нас перестреляют. У нас выбора нет, понимаете? Все, выдвигаемся. Либо вы с нами, либо… как хотите!
– Только не бросайте нас! Мы на все согласны, только не бросайте! – выкрикнула румяная врачиха.
Я хотел было сказать рыжей пару ласковых слов насчет тупого бабьего любопытства, навлекшего беду на всех нас, но счел момент неподходящим. После скажу, если доживем. Еремеев тоже промолчал.
Выдвинулись по правилам. По углам «коробочки» встали автоматчики. Двое советников и последний кэгэбэшник, вооруженные пистолетами, по мере возможностей заполнили промежутки. В центре, разумеется, женщины и безоружные гражданские.
– Не стреляйте без крайней необходимости, – напомнил нам Прилепко, – Патронов мало.
Выйдя из-за укрытия, мы быстрым шагом двинулись к ближайшим строениям. Из толпы в нас летели камни, но мы старались не обращать на это внимания, даже когда одна из женщин вскрикнула от удара камнем по спине.
Боевики, видя, что мы отступаем, осмелели, и вокруг нас вновь засвистели пули. Большая часть из них поднимали фонтанчики пыли с земли или оставляли выщерблины на стенах зданий, до которых было уже рукой подать. Но одна царапнула мне плечо, а другая, спустя секунду, свалила на землю майора Болотникова. Еремеев и Демьянов бросились к раненому, помогли ему приподняться и затащили в узкий переулок, или, скорее, просвет между домами, где уже укрылись остальные.
Я наскоро осмотрел и ощупал свою царапину, убедившись, что она не опасна. Но Болотников получил дыру в спине, откуда хлестала кровь вперемешку с пузырьками воздуха из легких. Удивительно, что он еще не потерял сознание и мог говорить.
– Пистолет! – выкрикнул он, вцепившись в рукав своего старшего коллеги, – Дайте пистолет… и уходите. Задержу их… сколько смогу!
Еремеев, помедлив секунду, протянул майору свой пистолет и помог раненому сесть, привалившись спиной к стене. После этого мы отправились дальше. Спустя минуту или даже меньше позади раздались хлопки пистолетных выстрелов. Пять или шесть один за другим, и, с небольшой задержкой, последний. Никто не проронил ни слова, было слышно лишь тяжелое дыхание мужчин и как всхлипывали женщины.
Минус три.
Мы бежали по узкому и грязному лабиринту между строениями, стараясь держаться на задворках, подальше от крупных улиц. Здесь, на окраине города, дома представляли собой одно-двухэтажные халупы, дощатые стены которых пробивались автоматной пулей насквозь. Нужен был бетон или хотя бы кирпич. Жители этих халуп при виде нас или запирались внутри, или бросались наутек, чтобы через минуту присоединиться к преследователям.
У меня не возникало ни сомнения, ни надежды, что преследователи потеряют наш след. Да, они не видели нас и не могли прицельно стрелять, но все время знали, где мы находимся. Вокруг нашей группы то сжималось, то распускалось кольцо туземцев, обменивающихся резкими криками.
Наконец, мы наткнулись на более-менее прочное и большое каменное здание. Это был магазин, безлюдный и разграбленный, но мы не за покупками пришли. Фасад здания, конечно, выходил на улицу, и с той стороны разбитая витрина не обеспечивала никакой защиты, но внутри была кирпичная перегородка, отделяющая торговый зал от складских и служебных помещений – за ней мы и расположились. Одна дверь, через которую мы проникли в магазин, выходила на задний двор, заставленный мусорными контейнерами и пустыми деревянными ящиками. Эта прочная железная дверь запиралась изнутри на засов, но до поры до времени мы оставили ее открытой. Другая дверь, обычная, филенчатая, вела в торговый зал, где между опрокинутых полок пол был усеян остатками разбросанных и раздавленных товаров.
Тут женщины дали волю слезам. А я заметил, что нас стало еще на одного меньше – пропал патлатый переводчик. Когда и где его подстрелили я не мог вспомнить. Ну и черт с ним, он мне с самого начала не понравился. Да и какой он, к черту, переводчик? Впрочем, на агента ЦРУ или дипломата он походил еще меньше.
Минус четыре.
– Все целы? – спросил Прилепко.
Обошлось без серьезных ранений, не считая царапин, вроде как у меня, ссадин и ушибов. Женщины и профессор Лебедев в изнеможении опустились на скамью вдоль стены. Старик все никак не мог отдышаться после пробежки и держался за сердце. Демьянов занял позицию у выхода на задний двор, Абрамцев у двери, выходящей в зал. Оттуда, через разбитую витрину и дверной проем главного входа, виднелась и простреливалась небольшая парковка перед входом в магазин. К черному же входу можно было прокрасться лишь поодиночке или вереницей, как пробирались мы. Это место годилось для обороны.
– Что теперь? – спросил полковник Еремеев.
– А что теперь? Ждем…
Вы спросите – почему мы не вызвали помощь по рации? Была у нас рация в одной из машин, но закрепленная на приборной панели. Слишком громоздкая, чтобы таскать с собой. Последний сеанс связи состоялся после того, как мы взяли пассажиров и направились вон из города. Но как только «газики» оказались в руках бунтарей, связь с нашими войсками, удерживающими аэродром, была потеряна. Рано или поздно нас хватятся, может, даже начнут искать, но рассчитывать на скорый приход помощи не приходилось. К тому же, солнце уже клонилось к закату, а в темноте в город не сунется и взвод спецназа.
Через считанные минуты вокруг нашей крепости послышались голоса, замелькали черноволосые головы туземцев и красные повязки боевиков. После одной глупой попытки ворваться внутрь, в которой они потеряли троих или четверых, боевики отступили и больше под пули не совались. Торопиться им было некуда. А спустя час с нами соизволили вступить в переговоры…
Вы, должно быть, уже утомились слушать мою многословную болтовню со всеми подробностями и деталями той военной операции в Вальверде, и все гадаете – когда же начнется нечто загадочное или странное, из-за чего я был вынужден хранить молчание целых полвека. Потерпите, осталось немного. И будьте снисходительны к старому вояке, если я не вспомню, как сражались и погибали мои друзья, то никто не вспомнит.
– Орут что-то, кажись по-английски, – сообщил наблюдавший за улицей Сашка Абрамцев.
– Он все время орут, – заметил охранник из дипмиссии. Как его звали память не сохранила, да и не уверен я, что он представлялся, – Как на птичьем базаре.
– На этот раз явно чего-то хотят от нас. Гомон стих, а кто-то один орет. Кто у нас по-английски лучше шпрехает?
Подозреваю, что Еремеев отлично знал английский, но предпочел это скрыть. Не на местном же наречии он общался с туземцами в бытность военным советником. А если знал местный язык – тогда и английский ни к чему, мог и так с ними поговорить. Но полковник промолчал, кэгэбэшник тоже промолчал, а из оставшихся бойцов кое-какими знаниями мог похвастать только я.
В криках, доносящихся с той стороны улицы, мне и правда удалось разобрать некий намек на желание обсудить сложившуюся ситуацию. Выходить из-под защиты каменных стен ужасно не хотелось, особенно учитывая, как и чем кончилась предыдущая попытка договориться. Но я рассудил, что имеет смысл цепляться за любую соломинку, что даст хоть мизерный шанс на выживание нам и нашим подопечным. Кроме того, это была возможность оценить обстановку и силы противника, ну и просто передышка.
Отложив автомат, я медленно прошел через помещение разгромленного магазина, время от времени выкрикивая по-английски:
– Не стреляйте! Я выхожу без оружия!
У входа в магазин валялись тела, растеклись лужицы крови. На них, как обычно в жару, моментально слетелись мухи. Один из боевиков, кажется, был еще жив и тихо стонал. Восставшие проявляли поразительную беспечность в отношении своих раненых, попросту предоставляя их своей судьбе.
Выйдя на улицу, я отошел на несколько шагов от трупов и остановился, осматриваясь. Из окон и дверей здания напротив на меня молча пялились бунтари с красными повязками. Справа и слева улицу заполонили зеваки, готовые в любой момент превратиться в орду линчевателей. Ирония в том, что мы-то были белыми, а они – наоборот. Впрочем, люди с любым цветом кожи умирают одинаково, а кровь у всех красная.
На этот раз общаться пришлось с другим боевиком. Тот, с кем пытался договориться майор Шемякин перед блокпостом, то ли погиб в перестрелке, то ли просто уступил место старшему по званию, если у бунтовщиков все еще сохранилось подобие субординации. Парламентер не представился. Это был здоровенный детина с копной черных нечесаных волос, как у Че Гевары. Этим сходство и ограничивалось, но я, пожалуй, окрещу его «Эрнесто», чтобы не называть все время боевиком или главарем боевиков.
– Вы убили много наших людей! – без долгих предисловий заявил Эрнесто, не проявляя, впрочем, особого интереса и сочувствия к тому боевику, которого мы не совсем убили, – Вы за это заплатите, собаки!
– Если обвинения и угрозы – все, что ты хочешь мне сказать, то говорить нам больше не о чем, – ответил я.
Эрнесто сплюнул, едва не попав мне на ботинки.
– И долго вы собираетесь там отсиживаться? – спросил он.
– Пока не дождемся помощи, – ответил я, – Она может подоспеть в любую минуту.
Я не верил, что нас могут выручить раньше, чем завтрашним утром, но собеседнику знать об этом было совсем не обязательно.
– Никакая помощь к вам не придет, – заявил Эрнесто, но не слишком уверенно, – А вот мы можем натравить на вас толпу, – он махнул рукой вдоль улицы, – В любую минуту. Если будет нужно – завалим вас трупами. На одного вашего у нас десятки бойцов. И когда вы истратите все патроны, мы войдем и перережем вас, как баранов!
– Тогда, почему вы до сих пор этого не сделали? – сказал я, старательно, но не слишком успешно скрывая волнение. У меня вся спина была мокрой от пота, а голос, кажется, дрожал, как у провинившегося ребенка, – Боитесь, что за каждого из нас придется отдать десяток своих? Так и будет, имей это в виду.
– Мы дождемся темноты, – заявил Эрнесто, – Если вы, конечно, не хотите сдаться раньше. В темноте мы подберемся вплотную, на расстояние броска камнем, удара ножом. Люди взберутся на крышу, ворвутся через двери и окна, и вы ничего не сможете с этим поделать. Вот мое предложение: сложите оружие, пока не стемнело. Потом будет поздно.
– И какие гарантии? Что будет с нами после этого?
Эрнесто пожал плечами. Думаю, в том хаосе, что творился в стране, он не взялся бы предсказать свою собственную ближайшую судьбу, чего уж говорить о каких-то пленных белых.
– Обещаю, что вас не убьют здесь и сейчас, – сказал он, – И мы даже защитим вас от гнева толпы. А там видно будет. Может, обменяем вас. Или используем, как заложников. У вас все равно нет выбора. Сдавайтесь или умрите.
М-да, предложение было не слишком заманчивым. Вернись я с ним к товарищам, меня бы, пожалуй, сочли тряпкой и трусом. Я понемногу стал привыкать к мысли, что не выберусь отсюда живым, и смерть уже не пугала меня так сильно, как прежде. Больше тревожило то, что мы можем опозориться, не только провалив задание, но и став рабами этих грязных дикарей, инструментами в их руках. Они отнимут наше оружие, будут глумиться, издеваться, диктовать свои условия обмена. А если нас в итоге передадут американцам, или эта история вместе с нашими фотографиями окажется на страницах западных газет? Такого нельзя было допустить.
Если бы в магазине за моей спиной нашли укрытие только военные, бойцы моего отряда, то я вбил бы предложение Эрнесто ему в глотку вместе с зубами, и будь что будет. Даже полковника Еремеева можно было не брать в расчет. Он бы, наверняка, рассудил так же, как я – лучше смерть, чем позор. Но у нас на шее тяжким грузом висели эти чертовы женщины, профессор Лебедев, и ответственность за их судьбы.
Вероятно, искать компромисс, выкручиваться и торговаться было безнадежной затеей. Но я не мог заглянуть в будущее, не знал, что произойдет или может произойти через несколько минут. И поступил так, как казалось правильным. Нашел единственный, как мне мнилось, выход.
– Послушай, – я чуть не назвал собеседника выдуманным именем, – У меня есть встречное предложение.
Эрнесто насторожился, но не стал перебивать.
– С нами три женщины и старик, они не военные. Просто гражданские, сотрудники дипмиссии, ученый, врач… Они не стреляли и не убивали ваших людей, вам не за что им мстить. Они не виноваты ни в чем, кроме того, что оказались в плохое время в плохом месте. Зачем эта лишняя кровь и жертвы? Позвольте им уйти.
– И зачем же нам это делать? – спросил Эрнесто.
– Затем, что после того, как гражданские окажутся в безопасности, мы сложим оружие и сдадимся.
Я легко пошел на эту ложь. И уже предвкушал вспышку злобной ярости Эрнесто и его дружков-боевиков, когда они поймут, что мы будем драться до последнего.
– Будьте мужчинами, – добавил я, – Много ли чести в войне с безоружными и женщинами? Отпустите их. Это будет благородный и великодушный поступок, достойный революционеров и борцов за свободу.
У Эрнесто возбужденно заблестели глаза, и я уверился, что мои слова попали в цель.
– Ты что, – тут он добавил некое непереводимое словосочетание на местном наречии, – сомневаешься, что имеешь дело с настоящими мужчинами? Не нужны нам жизни ваших шлюх. Мы не воюем с женщинами и стариками, если только они не берут в руки оружие. Пусть убираются к черту! Но все солдаты должны сдаться.
Я кивнул.
– Договорились.
Да, я заключил эту сделку, я несу ответственность за то, что произошло дальше. Но что еще я мог сделать? Как еще я мог поступить? Извините, прежде чем продолжить, мне надо запить таблетку. Лучше бы, конечно, выпить чего покрепче. Если бы только спиртное могло помочь забыть… Но нет, этот кошмар навсегда со мной.
Когда я вернулся в магазин и передал товарищам содержание разговора с Эрнесто, не забыв добавить, что мое обещание сдаться в плен – обман, на минуту воцарилось тяжкое молчание. Каждый обдумывал мои слова, и то, как они согласуются с его совестью и желаниями. Умирать никто не хотел, мы же не безумцы. Но никто не мог предложить лучшего выхода из положения, и никто не стал возражать против плана, даже полковник Еремеев. Я говорю это не потому, что хочу разделить ответственность или оправдаться. Просто хочу, чтобы вы поняли – в тех обстоятельствах у нас был выбор между злом и еще большим злом, и выбирать приходилось вслепую, наугад.
Женщины поначалу заартачились, и потребовалось несколько минут убеждений, чтобы до них дошло – оставшись здесь они точно погибнут, а снаружи будет хоть призрачный, но шанс на спасение. Добрались же они до здания дипмиссии, несмотря на все подстерегающие по пути опасности – значит, смогут добраться и до аэродрома. Артем дал им компас и подробно объяснил, какого направления придерживаться. Мы также снабдили их двумя флягами с водой и сухим пайком. Если повезет… если бы повезло… они достигли бы аэродрома на рассвете, или даже встретили помощь на полпути.
Профессор Лебедев был спокоен и уверен, что местные не тронут трех женщин, если он будет с ними. Словно его возраст, импозантная внешность или образование что-то значили для толпы одурманенных дикарей.
Лебедеву повезло больше, чем женщинам – он умер быстро.
Поначалу казалось, что мое соглашение с Эрнесто работает. Никто не стрелял и не угрожал нам, когда мы вывели женщин из магазина. Дамочки даже слегка осмелели и перестали цепляться за нас. Некоторые боевики скалили гнилые зубы и махали руками, мол, давайте, уходите быстрее. А люди в толпе… Они просто стояли и ждали.
– Ну же, идите, – велел женщинам Артем, – И помните о том, что я вам говорил.
Я слышал, что он сказал им в полутьме магазина, закончив с путевыми указаниями. «Запомните нас. Расскажите о нас». Но я единственный, кто мог это сделать. Я запомнил, и помнил пятьдесят лет, в ожидании возможности рассказать. И вот, я рассказываю.
Женщины, ведомые пожилым профессором, торопливо шли вдоль улицы, прижимаясь к стенам домов. Мы с Артемом, стоя у входа в магазин, смотрели им вслед, ожидая, когда они скроются из вида. Но, отдалившись шагов на сто, четверо гражданских были вынуждены остановиться, путь им преградила толпа. Сердце у меня екнуло, и я бросил быстрый взгляд на Эрнесто, что стоял на другой стороне улицы в компании своих боевиков.
Косматый детина перехватил мой взгляд и прокричал:
– Мы их не держим! Они свободны! – после чего расхохотался, словно гиена, и, задрав ствол «калашникова» в воздух, нажал на спуск.
Грохот выстрела словно послужил сигналом. Толпа местных взорвалась криками и волной хлынула вперед, охватывая четырех чужаков, отрезая им путь обратно. Я успел увидеть, как толстый профессор встает перед тремя женщинами, тщетно пытаясь заслонить их собой. В воздухе замелькали мачете, на землю и стены брызнула кровь, и Лебедев упал.
Женщины завизжали так, что перекрыли шум и гвалт огромной толпы. Забегая вперед: они визжали долго, очень долго. За полвека, прошедших с тех пор, я много где повоевал и много чего повидал, но этот визг навсегда останется для меня самым ужасным звуком, сопровождающим мучительную смерть людей. Я никогда больше не слышал ничего подобного, и благодарен судьбе за это. И в то же время кляну свою память, на десятилетия сохранившую этот жуткий вымораживающий звук.
Потом был бой. Нет, не бой, это слово подразумевает некий порядок действий, тактику. Дикая яростная схватка, в котором никто из тех, кто слышал визг терзаемых обезумевшей толпой женщин, уже не думал о том, чтобы остаться в живых, походила на бой не больше, чем фильмы о войне дают представление об ужасах настоящей войны.
Когда наступило затишье, нас осталось трое: военный советник полковник Еремеев, сержант Демьянов и я. Трупы туземцев с раскинутыми конечностями, боевиков и гражданских вперемешку, устилали всю улицу перед входом в магазин, громоздились в дверном проеме и разбитой витрине, лежали внутри магазина, словно люди ринулись внутрь на свинцовую распродажу и отоварились по полной.
Свинца хватило и на нашу долю. В правом боку у меня, чуть ниже последнего ребра, разгорался жар вокруг засевшей пули, и кровь быстро пропитывала форму. Я лежал, привалившись плечом к стене, и не был уверен, что мне удастся подняться на ноги, не говоря уж о том, чтобы идти или бежать. Серега Демьянов тоже был ранен, хоть и не так серьезно. Полковник был весь залит кровью, но, как он заверил, чужой; в последнюю минуту схватки дело дошло до рукопашной, и немолодой, но еще крепкий советник показал туземцам, что белые люди из страны Советов тоже кое-чего смыслят в работе мачете.
Нет, конечно, мы не победили. Мы лишь отбросили нападавших и отсрочили неизбежное еще на несколько минут. Едва ли мы нанесли противникам столь существенные потери, что они решат оставить нас в покое. Туземцы затаились, дожидаясь темноты. На самом деле, ждали они другого, и вскоре нам предстояло узнать – чего.
Пока же, чтобы мы не скучали, они подтащили к магазину и забросили в витрину, поверх тел своих соотечественников, какие-то бледно-красно-сизые предметы, похожие, как мне сперва показалось в полутьме, на освежеванные тушки свиней или телят. И только спустя секунду я разглядел, что это, и отчаянный вопль застрял у меня в горле. На обнаженных женских телах не осталось ни единого живого места, так что сами тела почти утратили сходство с человеческими. Руки и ноги неестественно вывернуты, сквозь кожу торчат обломки сломанных костей, волосы вырваны с корнями, а лица… Нет, я не могу продолжать. Приму еще таблетку.
Поверьте, это было зрелище не из тех, про которые говорят «для людей с крепкими нервами». Это было вовсе нечеловеческое зрелище, нечто не просто ужасное, а лежащее за пределами ужасного. Я словно заглянул в ад – так я думал тогда. Но ошибался; ад еще ждал меня впереди.
– Кто теперь командует? – спросил Демьянов. Это был глупый вопрос, попытка отвлечься от образов растерзанных тел тех, кого мы подрядились защищать.
– А, какая разница, – ответил я, прижимая к ране в боку комок из бинтов, – Командуй ты. У тебя патроны-то остались?
– На донышке, – ответил Серега, отсоединив от автомата и взвесив на ладони магазин, – Можно подползти, насобирать у этих.
– Безнадежно, – заметил полковник Еремеев, стирая кровь с лица подолом рубашки, – Все это безнадежно. Это конец. Минутой раньше, минутой позже…
Послышался отдаленный рев мощного двигателя, и Демьянов встрепенулся. Машина явно приближалась.
– Слышите?! Это же броневик, чтоб меня черти взяли! Наш броневик!
– Броневик, только уже не наш, – осадил сержанта военный советник, – Продали обезьянам штук десять таких. А наши раньше утра ничего не предпримут, не захотят вертушками рисковать. Мы к тому времени остынем уж.
Восторженные вопли туземцев снаружи подтвердили предположение Еремеева. БРДМ втащила свое продолговатое бронированное тело на стоянку перед магазином, и мы увидели грубо намалеванный на борту флаг Вальверде и какой-то лозунг. Крупнокалиберный пулемет, ствол которого торчал из бронированной рубки, мог стрелять только вперед, и броневик принялся елозить по тесной парковке, давя валяющиеся повсюду трупы и разворачиваясь в нашу сторону вздернутым, похожим на утиный клюв, носом. Выдали бы нам такие машины вместо «ГАЗ-69» – все были бы живы и в безопасности.
– Эх, пора прощаться, – вздохнул Серега и протянул мне руку, – Может, на том свете свидимся.
– А ну отставить эти сопли! – рявкнул полковник, – Повоюем еще. Штык примкни! А ты – лежи, отдыхай, – бросил он мне, – Как начнешь сознание терять – ствол в рот и амба! Хрен им, а не пленные.
Еремеев и Демьянов, пригнувшись, бросились через магазин и наружу, благо БРДМ в этот момент заслонила своим бортом вход в магазин от взоров боевиков. Снова взревел двигатель броневика, который то ли пытался отползти назад, то ли хотел раздавить бегущих к нему бойцов. Загрохотали выстрелы. Кажется, кому-то из наших удалось вскарабкаться на боевую машину, открыть люк и спрыгнуть внутрь. Не знаю, что происходило дальше, только через некоторое время БРДМ остановилась, начала чадить, а в открытом люке появились язычки пламени. Ствол пулемета опустился и больше не двигался.
Кажется, благодаря горящему броневику я получил еще немного времени, и у меня появились неплохие шансы умереть от потери крови. Может, не тянуть кота за хвост? Руки пока еще слушаются, а в патроннике автомата остался последний патрон.
Не знаю почему, но я все еще медлил, не спешил расставаться с жизнью, что покидала мое тело с каждой каплей крови, вытекающей из раны. Цеплялся за каждую секунду, каждый миг. Словно это могло что-то изменить.
Снаружи стемнело, но благодаря пламени горящего броневика в магазине было даже светлее, чем раньше – хоть газету читай. Ветер относил дым в другую сторону, так что угроза задохнуться мне не грозила. Во всяком случае задохнуться от дыма; становилось все труднее дышать из-за ранения и потери крови.
Я продолжал всматриваться в пространство торгового зала, ожидая, когда внутрь магазина протянутся колеблющиеся тени боевиков, послышатся их шаги, лязг оружия, непонятный местный говор. Но им, наверное, мешал жар пламени и дым. Вот догорит броневик – тогда жди гостей.
Вдруг, я услышал какой-то шорох со стороны подсобных помещений магазина. Я отчетливо помнил, что перед тем, как мы попытались спасти женщин и профессора, дверь, выходящую на задний двор, заперли на засов, да еще придвинули к ней всякое громоздкое барахло, полки, ящики, бочку. И она все это время оставалась запертой, иначе нас давно бы обошли с тыла. Крысы? Да нет, совсем не похоже. Я различил мягкие шаги, поскрипывание досок пола, треск осколков стекла под каблуками. Забыв о том, что последний патрон в автомате предназначается мне, я упер приклад в плечо и направил ствол в темноту, из которой доносились звуки шагов.
В полумраке обозначился силуэт, а когда человек приблизился, я, едва успев ослабить нажим на спусковой крючок, с удивлением узнал странного переводчика, якобы из американского консульства. В его глазах отражался огонь горящего броневика, и они казались двумя маленькими раскаленными угольками на бледном, обрамленном темными космами лице. Рот переводчика кривился все в той же нелепой ухмылке, что запомнилась и не понравилась мне при первой же встрече возле дипмиссии. Желтый значок на джинсовой куртке тоже был на месте.
– Ты? Как ты тут оказался? – спросил я, закашлялся от скопившейся в горле крови и опустил ствол автомата.
– Стреляли, – ответил американец. Он уставился на меня, словно ожидая отклика, потом расхохотался, – Нет, ты понял шутку? Смешно ведь, правда?
Ничего смешного не было ни в его дурацких шутках, ни в самой ситуации. А когда я осознал, что переводчик говорит со мной на русском языке, хоть и со странным акцентом, стало вовсе не до смеха.
– Кто ты, черт тебя дери?! – вскрикнул я, снова вскидывая автомат, который теперь казался мне втрое тяжелее, чем до ранения, – Куда ты пропадал и как вернулся? Ты знаешь русский… Ты шпион?!
– Легче, легче, – дружелюбно произнес переводчик, – Не надо так волноваться, силы от этого убывают быстрее. Если тебя интересует мое имя, то можешь называть меня Роберт… или Ростислав, почему бы и нет. Ростислав неплохо звучит, а? Только не Ростик, договорились? У меня много имен, но Ростик среди них не значится.
На миг у меня мелькнула мысль, что все это мне просто мерещится, что от потери крови у меня начались галлюцинации. Но нет, человек, присевший напротив меня на корточки и медленно отклонивший ладонью направленный на него ствол автомата, был столь же реален, как боль в моем раненом боку. Был ли он при этом безумен? На первый взгляд казалось так.
– Так, что тут у нас? – поинтересовался тип со множеством имен, – Проникающее ранение, задета печень, кровотечение не останавливается. Еще минут пятнадцать – и тебе каюк, приятель.
– Я тебе не приятель, – сказал я, все еще пытаясь сообразить, как мне следует относиться к этому чудному молодчику. Стрелять в него вроде бы не было никаких причин, он не сделал мне ничего дурного и не угрожал. Просить его о помощи? Просить кого о помощи? Человека, который непонятно откуда взялся, непонятно с какими целями прибился к нашей группе, затем пропал в городе, полном жаждущих крови аборигенов, и вдруг вернулся живой и здоровый, пройдя при этом сквозь запертую на засов железную дверь…
– Я удовлетворю твое любопытство, – сказал Роберт (даже в мыслях называть этого типа славянским именем мне претило), – Но сперва надо что-то сделать с этой мерзкой дырой у тебя в боку. Не хочу разговаривать с покойником.
– Да что там сделать, – сказал я, – Сам же сказал: еще минут пятнадцать и все.
Я отложил неподъемный автомат и все-таки позволил Роберту осмотреть рану. Он склонился надо мной так, что его длинные волосы едва не коснулись моего лица, и меня пронзило чувство непередаваемого омерзения, заглушившее даже боль. Словно это были волосы полуразложившегося утопленника, на которого я наткнулся, нырнув в темный омут. Или щупальца и отростки уродливой ядовитой медузы; даже не знаю, откуда взялись такие причудливые ассоциации.
– Пожалуй, я мог бы спасти тебя, – сказал Роберт, и охватившее меня чувство отвращения при этих словах лишь усилилось, – Я спасу тебя, слышишь, солдат? Сохраню твою жалкую жизнь. Если ты, – он ухмыльнулся до ушей, продемонстрировав ровные белые зубы, – пав, поклонишься мне. Что скажешь?
– Да пошел ты, – выдавил я, тщетно пытаясь набрать в рот слюны и сплюнуть, – Лучше добей!
– А ты мне нравишься! – расхохотался Роберт, – Ну зачем же мне тебя убивать? Живой ты будешь гораздо полезней для моих планов.
И тут он быстрым движением прижал растопыренную ладонь к ране в моем боку. Вспышка боли была такой, словно меня разорвали пополам. Я захлебнулся криком, а когда вновь обрел возможность и кричать, понял, что в этом нет необходимости. Боль отступила так же стремительно, как появилась.
– Вот тебе сувенир на память, – услышал я голос Роберта, и он вложил мне в ладонь маленький металлический предмет, холодный, как лед.
Я перевел взгляд с пули, лежащей на ладони, на то место, где несколько секунд назад была оставленная этой пулей кровоточащая дыра, и увидел на коже лишь гладкое белесое пятно, словно давно заживший шрам. Боль ушла. Не скажу, что я вмиг почувствовал себя совершенно здоровым, все-таки сказывалась потеря крови, да и усталость. Но я определенно не ощущал себя умирающим.
– Кто ты такой на самом деле? – спросил я, убедившись, что ни глаза, ни внутренние ощущения меня не обманывают, и рана зарубцевалась не хуже, чем зашитая в госпитале, – Ты что – волшебник?
– В стародавние времена меня назвали бы чернокнижником или колдуном. Или, как знать, может, сочли бы святым. А сейчас, в век прогресса и безбожия, я просто странник, беспечный гуляка. Я там, где проливают кровь, но я не убийца. Я там, где борцы за свободу свергают ненавистный режим, но я, боже упаси, не революционер. Я там, где сплетаются страх и ненависть, но я смеюсь над ними, высасывая, будто коктейль через соломинку, и наслаждаясь их вкусом. И вместе с тем, я всего лишь скромная серая мышка, что «бежала, хвостиком махнула», как в вашей сказке.
Я запомнил его пафосную речь от первого до последнего слова, она будто бы оттиснулась в памяти. К этому времени, я уже почти утратил способность удивляться. Меня не покидало ощущение, словно я смотрю на экран, где сам же являюсь персонажем фильма, и все, что мне остается – следовать сценарию, произносить написанные кем-то другим реплики, задавать вопросы, выслушивать ответы. Потому что он так хотел.
– Ты… кто-то вроде искателя приключений? – спросил я неуверенно, – И за этим приехал в Вальверде?
Роберт взглянул на меня так, словно я бросил ему в лицо оскорбление. Я заметил, что сейчас, под этим углом, пламя уже не могло отражаться в его глазах, но они явственно светились красным.
– Что? Искатель приключений? Я творец приключений! Все это, – воскликнул Роберт, разведя руки в стороны, – Все это приключение – мое творение и мое детище. Не слишком красивое, не слишком разумное, но все в папочку.
Должно быть, у меня был недоуменный вид школьника, запутавшегося в сложной задачке, потому что Роберт снизошел до более подробных объяснений.
– Я уже говорил тебе – я не революционер. Быть вождем и идейным вдохновителем повстанцев – нет, это не для меня. Вожди скованны по рукам и ногам, пока революция несет их на гребне своей волны. И рано или поздно эта волна поглощает вождей так же, как до этого их врагов.
Обладатель истинной власти всегда держится в тени, позади вождя, неважно – сидит ли тот в президентском кресле или на варварском импровизированном троне из сваренных воедино автоматов и штыков.
Еще неделю назад для властей Вальверде я был своим человеком среди рядовых сотрудников американского консульства. В консульстве меня ценили за слухи и сплетни, приносимые из президентского дворца. Свежеиспеченные революционеры считали, что я работаю на них, собирая информацию о планах президента-марионетки и его белых хозяев. Люди из вашего КГБ верили, что завербовали меня, и то же самое думали люди из ЦРУ.
Вовремя сказанное в нужное ухо слово, тонкий намек, ловко слитая дезинформация и утаенные важные сведения. Подкуп кого нужно, тихое устранение того, кто не нужен, маленькая провокация с далеко идущими последствиями, фальсифицированные данные исследований об уровне заболевания раком среди рабочих урановых рудников, слухи о росте налогов и увеличении рабочего дня – и вот уже страна пылает в огне, на улицах валяются трупы, а две сверхдержавы в страхе бегут от кучки дикарей с автоматами, проданными им этими же сверхдержавами. Разве это не прекрасно? Разве это не повод для гордости?
– Но зачем тебе это?! – воскликнул я, – Какой в этом смысл? Хаос ради хаоса?
– Какой смысл… хаос ради хаоса, – задумчиво повторил Роберт. Его лицо нахмурилось; кажется, мои вопросы поставили его в тупик и заставили нервничать, – В конечном итоге, все мы служим хаосу. Хаос – высшая ступень порядка. Ты спрашиваешь, зачем я делаю то, что делаю? Что ж, я признаюсь. Возможно, я и сам этого не знаю. Но я верю, что в этом мое предназначение. Что с каждой вспышкой ненависти и насилия, с каждой каплей крови, пролитой во имя Хаоса, я приближаюсь к пониманию его сути.
– Нет, ты не волшебник, – произнес я сквозь зубы, – И не творец приключений. Наплевать, какой силой и возможностями ты наделен. Ты… ты чудовище! Злобное и безумное чудовище! Одного не пойму: какого черта ты вообще привязался к нам? Что тебе от нас было нужно? Шел бы своей дорогой!
Странно, но на этот раз мой тон и слова не вызвали у Роберт раздражения. Похоже, он действительно упивался ненавистью, какую бы форму та ни принимала и на кого бы ни была направлена. Усмехнувшись, он ответил:
– Тому полотну, что я рисовал красными красками на карте Вальверде, не хватало одной маленькой, но существенной детали. С вашей помощью, я добавил ее к общей картине.
– Что ты несешь? Говори человеческим языком!
– Я говорю о жертвоприношении. О кошмаре, который будет обсуждаться на страницах газет, на экранах телевизоров, в кулуарах правительства и на кухнях коммунальных квартир. О крови, что будет еще долгое время взывать к сердцам и умам людей. Об ударе, что не позволит вам просто так уйти из Вальверде, не отомстив. О символической сакральной жертве.
– Тебе мало той крови, что пролилась во время восстания?!
– Ха! Дикари могут сколько угодно резать друг друга, в цивилизованном мире всем на это наплевать! Знаешь, сколько тысяч негров гибнет каждый год в гражданских войнах, восстаниях и столкновениях в одной только Африке? Кто помнит об этих грязных черномазых? Кого они волнуют? Нет, для сакральной жертвы нужны настоящие люди. Невинная кровь. Невинные души. Только они могут сыграть свою роль, подобно тому, как крошечная горящая спичка приводит к ужасающему лесному пожару.
Я уже понял, что Роберт говорит о трех убитых женщинах и, возможно, о старике профессоре. Но меня сбивало с толку слово «сакральная». Религия и эзотерика никогда не входили в сферу моих интересов.
– Женщины… Несчастные женщины. Но почему ты был уверен, что их убьют? Мы же почти спасли их. Почти!
– А я и не был уверен, – ответил Роберт, – Потому и примкнул к вашей группе. К этому времени и вы и американцы эвакуировали из Вальверде почти всех своих людей, при этом пострадали лишь несколько военных, так что для меня это была последняя возможность. Я подстроил ловушку на дороге, но ваш командир оказался хитрым лисом, уболтал боевиков, и я уж думал – ничего не выйдет. Пришлось слегка подхлестнуть события.
Я снова вспомнил ту сцену в кузове микроавтобуса, после которой началась стрельба. Тогда я думал, что одна из женщин сама высунулась наружу, из любопытства или по другим причинам, а переводчик пытался удержать ее. Теперь, после слов Роберта, увиденное предстало в другом свете. Впрочем, я смотрел в ту сторону лишь секунду или две, а потом стало не до размышлений, так что мое заблуждение было вполне объяснимо. Никто из нашего отряда не сообразил, что произошло. Словно этот патлатый ублюдок отвел нам глаза, заморочил голову, как цыганка на базаре.
– Ты хоть знаешь, какие имена они носили? – спросил Роберт.
Я помотал головой. До этого момента имена женщин меня не интересовали. Заводить близкие знакомства было некогда и незачем. Кроме того, пока они были живы, то вызывали у меня неприязнь, ведь по их милости мы угодили в эту историю. А когда они погибли… про них просто не хотелось вспоминать.
– Вера. Надежда. Любовь, – произнес Роберт со странной интонацией, будто он сам с трудом мог поверить в столь удачное совпадение, – Представляешь заголовки? Осознаешь, как это будет выглядеть в глазах всего вашего народа? Вера, Надежда и Любовь растерзаны кровожадными дикарями в Вальверде. Вы не сможете сделать вид, что переворот в Вальверде – всего лишь внутренний конфликт, доставивший вам небольшие неудобства. Убив Веру, Надежду и Любовь, вам дали пощечину, и закрыть на это глаза – значит, потерять лицо, подорвать репутацию сильной и непреклонной державы, стать жалким посмешищем. Вы вернетесь в Вальверде. Но на этот раз – как мстители и завоеватели, с огнем и мечом, с болью и гневом! А США, конечно же, не захотят остаться в стороне и уступить, они введут в Вальверде свои войска. Дальше – лишь вопрос времени, когда локальный конфликт перерастет в настоящую войну.
Пока стервец наслаждался своей надменной речью, я старался хотя бы внешне сохранять хладнокровие, хотя внутри у меня все клокотало, как в кипящем котле. Я понимал, что должен сделать, но не был уверен, что справлюсь. Чувствовал-то я себя неплохо, учитывая, что совсем недавно умирал от раны в боку, но все же был измотан, да и положение полулежа было не самым подходящим.
Наконец, одновременно с последней фразой Роберта, я собрался с силами и духом, обхватил рукоять лежащего у меня на коленях автомата и рывком направил ствол в грудь существа напротив. Его глаза вспыхнули красным, гораздо ярче, чем прежде.
– Сдохни, тварь! – выкрикнул я и нажал на спуск.
Щелкнул боек, но выстрела не последовало. Я был почти не удивлен, и даже не стал пытаться передернуть затвор. В следующую секунду автомат с невероятной силой выдернули у меня из рук, содрав спусковой скобой ноготь с указательного пальца. Не успел заметить, хватал ли Роберт ствол автомата, или даже не прикоснулся к нему. А, какая разница.
– Глупый поступок, – заметил Роберт, – Если бы меня можно было убить обычным оружием – я был бы мертв много лет назад… еще когда тот гребаный фанатик-еврей воткнул меч мне в кишки, крича что-то про предательство и тридцать сребников. Не помню, чтобы я получил какую-то плату, но то дельце стоило обстряпать и даром, удовольствия ради.
– Ну, теперь-то ты меня убьешь? – спросил я, готовясь к тому, что придется схватиться с чудовищем врукопашную.
– Это было бы слишком легко и предсказуемо, – отмахнулся Роберт, – И совершенно бесполезно. Нет, ты тоже сыграешь свою трогательную роль. Роль последнего оставшегося в живых. Воина, не сумевшего защитить слабых и позволившего им умереть. Гонца, приносящего печальные вести. Это добавит истории драматизма. Шекспир удавился бы от зависти.
Я отвернулся от него и взглянул, что делается на парковке. Наш разговор занял немало времени, и топливо в броневике уже догорало. Дым почти рассеялся, и я видел скользящие во тьме тени. Снаружи послышался шорох шагов, звяканье стрелянных гильз под ногами. Боевики слышали выстрел и поняли, что внутри магазина все еще остается кто-то живой. Да они так и так пришли бы проверить и собрать трофеи.
– Хрена с два я буду играть в твоем сраном драмкружке, – сказал я, – Меня-то эти точно прикончат, напрасно вылечил. Может, и с тобой справятся.
Роберт проследил за моим взглядом.
– Ах, эти? – сказал он, – Я и забыл про них. Не тревожься, сейчас я их прогоню. Сиди и смотри.
Роберт шагнул мимо меня к выходу в торговый зал, не таясь, будто пришел за покупками. Он остановился посреди помещения, в окружении множества окровавленных трупов, под пристальными взглядами столпившихся у входа в магазин головорезов. Я думал, он обратится к ним, попробует убедить, что на их стороне, и гадал, какой будет реакция. После излечения моей смертельной раны и фокуса с безотказным «калашниковым», который вдруг заартачился в нужный момент, я бы не удивился, увидев, как боевики бросают оружие и смиренно преклоняют колени перед существом в потрепанной джинсовой куртке с желтым значком-рожицей.
Роберт действительно заговорил, на странном тявкающем языке, столь же непохожем на местное наречие, как то не походило на русский или английский. Вот только обращался он не к боевикам. Во всяком случае, не к живым боевикам. Память моя, к сожалению или к счастью, не сохранила слова той речи, помню лишь, что она состояла в основном из односложных слов, вырывающихся изо рта говорившего, словно лай или смех гиены. Часто повторялось что-то вроде «тах-ах-лах» и еще другие слова.
Лающая речь смолкла, закончившись выкриком, похожим на приказ. И тут в темной массе тел, устилавшей пол магазина и часть парковки, я уловил какое-то смутное движение. Да, было темно, пламя горящего броневика почти погасло, но и глаза у меня успели привыкнуть к темноте. То тут, то там, я различал, как дрожь проходит по мертвым телам, их конечности трепетали, пальцы рук сжимались и разжимались.
Минутку, мне нужно снова принять лекарство. Сейчас, осталось совсем немного, и после этого вы можете сколько угодно считать меня сумасшедшим, выжившим из ума стариком, или обвинять во лжи.
Знаю, в это невозможно поверить, но я был там. Я видел! Мертвецы вставали! Мертвые встали, говорю вам! Они поднялись все, разом, словно куклы на ниточках, концы которых держит в руке один кукловод. Встали убитые боевики и местные, что лезли вслед за ними на штурм магазина. Встали мои товарищи, вместе с которыми мы обороняли и так долго удерживали нашу жалкую крепость. И что хуже всего – они тоже встали! Три женщины… нет, три истерзанных тела, когда-то бывшие женщинами. Я не мог на это смотреть, чувствуя, как ужас стискивает мое сердце и горло ледяной рукой… И не мог не смотреть!
Это было невыносимо и, казалось, никогда не кончится, хотя позже я осознал, что прошло всего несколько секунд. Мертвые, шатаясь, шаркая ногами, натыкаясь друг на друга, двинулись со всех сторон к рядам ошеломленных боевиков. Не считая шороха шагов, они не издавали ни единого звука; не было слышно ни дыхания, ни стонов, ни голосов, ничего, наводящего на мысль о том, что эти существа ожили. Нет, они были и оставались мертвыми.
Те из боевиков, что поумнее, недолго думая, кинулись наутек. От них-то хватало ора. Другие начали стрелять, будто думали, что мертвецов можно убить еще раз. Впрочем, сомневаюсь, что человек в такой ситуации способен рационально мыслить. За себя ручаюсь, а я ведь смотрел на происходящее со стороны, не на меня наступала толпа покойников.
Мертвецы окружили кучку не успевших сбежать живых, и… через несколько секунд живых там не осталось. После этого мертвые тела выстроились перед магазином и перед стоявшим на пороге Робертом, словно солдаты, ожидающие приказаний командира. Впереди стояли три бледных изуродованных женских трупа. Рядом – то, что при жизни было моим сослуживцем и другом. Глаза у мертвецов были открыты. Наступила тишина.
– Прошу, – с трудом выдавил я из пересохшего горла, – прекрати! Прекрати это!
Роберт с усмешкой оглянулся на меня. Затем, бросил пару слов на загадочном собачьем языке. Я уже сравнивал восставших мертвецов с марионетками на ниточках, так вот – теперь эти ниточки словно обрезали разом. Тела с мягким шуршанием опустились на асфальт парковки.
Больше мы не обменялись с Робертом ни единым словом. Все уже было сказано. Он молча ушел во тьму, из которой, должно быть, явился. Я подумывал, не двинуться ли следом, в еще одной безнадежной попытке покончить с ублюдком, но так и не нашел для этого сил. Мне следовало поберечь силы для другого.
Я похоронил их. Поблизости от места бойни, в одной неглубокой могиле, вырытой тем, что попалось под руку, но этого оказалось достаточно. Тела трех женщин с именами Вера, Надежда и Любовь, так и не нашли. Вероятно, их объявили пропавшими без вести или погибшими, но никакой особой шумихи не было. В моих показаниях никакие женщины не упоминались. Как и восставшие мертвецы. Думаю, допрашивающие меня кэгэбэшники подозревали, что я скрываю от них правду, но они так и не сумели выбить ее из меня. После того, что я пережил, выдержать несколько пристрастных допросов было сущим пустяком.
На память о той операции у меня осталась автоматная пуля, которую я всю жизнь носил на цепочке на шее. И седина, довольно необычно выглядящая на висках молодого парня. Ах да, еще ночные кошмары, мучившие меня несколько лет.
Мы так и не вернулись в Вальверде. Как и американцы. Они в то время увязли во Вьетнаме, им хватало проблем и забот. А нам вскоре предстояло вторжение в Афганистан. Через несколько месяцев Вальверде как государство перестало существовать. Его территорию разделили между собой соседние, более стабильные и покладистые страны. Неудавшаяся операция, в ходе которой при невыясненных до конца обстоятельствах оказался потерян отряд спецназа ГРУ, была засекречена.
